Впрочем, эпоха вообще не способствовала морали и нравственности, и многие поп-звезды вели себя так же, как я. Род Стюарт бросал своих девушек, просто оставляя для них на постели билеты на самолет, так что его тогдашние привычки тоже не назовешь джентльменскими. И где-то в глубине души я понимал: это неправильно, так не должно быть.

Мне нужен был спутник, кто-то, с кем можно было поговорить. Я не мог находиться в одиночестве и бесконечно рефлексировать. На самом деле, душевно я был невероятно незрелым – под яркой мишурой скрывался все тот же маленький мальчик с Пиннер Хилл-роуд. Мероприятия, шоу, концерты, диски, огромный успех – да, все это было. Но, оставаясь один, я из взрослого человека превращался в подростка. Когда-то я думал, что, изменив имя, я стану другим человеком. Я ошибался. Я не был Элтоном, а остался Реджем. Тем самым, каким он был пятнадцать лет назад: мальчишкой, который прячется в своей спальне, пока родители кричат друг на друга, беззащитным, неуверенным и ненавидящим себя. Я боялся оставаться ночью наедине с этим мальчишкой. А если оставался, меня охватывала черная тоска.

Однажды на ранчо «Карибу» после студийной сессии с новой группой перед сном я принял большую дозу валиума – двенадцать таблеток. Не помню точно, что меня на это подвигло, – наверное, очередной крах в личной жизни. Проснувшись утром, я запаниковал, побежал вниз и позвонил Конни Паппас, которая тогда работала с Джоном Ридом, и начал рассказывать, что натворил. Во время разговора я отключился. Джеймс Ньютон Хоуард услышал, что я упал, и отнес меня в мою комнату вверх по лестнице. Вызвали доктора, который прописал лекарство от нервов. Странное решение – назначить таблетки от нервов человеку, который только что пытался покончить с собой, наглотавшись таблеток от нервов. Но, по всей видимости, лечение помогло, по крайней мере, на какое-то время. Альбом мы закончили.

Первый концерт с новым составом группы прошел на лондонском стадионе Уэмбли 21 июня 1975 года. Хотя это был даже не концерт, а однодневный музыкальный фестиваль под названием Midsummer Music. Программу я составлял сам. Выбрал музыкантов, которые сотрудничали с нашим лейблом Рокет: Stackridge, Rufus c Чакой Хан, Джо Уолш, The Eagles и The Beach Boys. Все они выступили отлично, зрители встречали их прекрасно. В своем хедлайнерском сете я решил сыграть альбом Captain Fantastic and the Brown Dirt Cowboy – полностью, от начала до конца, все десять песен. Самый долгий сет за всю мою карьеру. Мы играли замечательно. Радовало все: звучание, работа технических служб, даже погода.

Но это был полный провал.

Если ты хочешь выступать сразу после группы The Beach Boys, чей сет состоит из хитов, входящих в золотой запас мировой поп-музыки, очень плохая идея – играть подряд десять новых песен, которых публика вообще не знает, ведь альбом вышел всего пару недель назад. К несчастью, эта истина открылась мне слишком поздно – когда я пел третью или четвертую песню. Вдруг я заметил, что публика ерзает, становится рассеянной. Знаете, как школьницы крутятся и зевают на особенно длинном и скучном уроке? Мы продолжали играть, и играли превосходно – как я уже говорил, группа получилась грандиозная. Но люди начали уходить. Я запаниковал. Чтобы публика уходила на моем выступлении? Такого не было уже лет сто. Ко мне возвращалось то самое чувство: я лабаю на сцене какого-то клуба, а Долговязый Джон пародирует Деллу Риз или заставляет нас играть «Молотилку».

Очевидным решением было остановиться и начать петь наши хиты. Но я не мог. Отчасти из-за соображений художественной целостности, отчасти потому, что перед выступлением я произнес пафосную речь о том, что собираюсь сыграть полностью весь новый альбом. Я не мог оборвать все на полпути и заиграть всеми любимый Crocodile Rock. Черт. Значит, надо придерживаться первоначальной программы. Я уже представлял, какими будут отзывы, а ведь мы пока играли всего полтора часа. И продолжали играть. Композиции звучали волшебно. Но люди уходили. Я начал думать о запланированной нами большой торжественной афтерпати. Там будут звезды, которых, как предполагалось, мое выступление должно пробрать до глубины души: Билли Джин, Пол Маккартни, Ринго Старр. Отлично. Просто замечательно. Я облажался на глазах у восьмидесяти двух тысяч зрителей и половины состава группы «Битлз».

В конце концов мы сыграли свои хиты, но было уже поздно, и времени не хватало, как верно заметили позже музыкальные обозреватели. Мы полетели в Америку, усвоив два важных урока: первый – художественная целостность иногда несет в себе элемент риска, и второй – не важно, насколько ты знаменит, у тебя всегда есть шанс сесть в лужу.

Я все больше времени проводил в Штатах и решил, что пора снять в Лос-Анджелесе жилье. Подходящий дом нашелся в самом конце Тауэр-Гроув-Драйв – в итоге я его купил. Это был особняк в колониальном стиле, построенный когда-то для звезды немного кино Джона Гилберта. Он жил в нем во время своего романа с Гретой Гарбо. В саду возле водопада стояла маленькая хижина, где Гарбо любила уединяться.

Этот район города очень хороший, но вскоре после моего переезда дом по соседству сгорел – предположительно из-за того, что хозяин лично готовил крэк, к чему я относился с большим неодобрением. Изготавливают наркотики дома только конченые наркоманы, а я себя, следуя некоей извращенной логике, таковым не считал, несмотря на очевидные признаки обратного. «Да, я могу всю ночь нюхать кокс, но потом полгода к нему не прикасаюсь, – говорил я себе. – Так что о какой зависимости идет речь? Со мной все в порядке».

Дом был очаровательный. Я нанял женщину по имени Элис вести хозяйство и заодно лечить меня от похмелья. Перевез в дом многое из своей коллекции – ар-нуво, ар-деко, мебель Бугатти, светильники работы Эмиля Галле, стекло от «Лалик», замечательные старые постеры. Но жил я, по сути, всего в трех комнатах: своей спальне, гостиной с телевизором и в бильярдной. Последнюю, на самом деле, я использовал для того, чтобы развлекаться с молодыми людьми. Бильярд на раздевание! Обычно мне такое удавалось, особенно после пары дорожек кокса.

Была еще одна причина, по которой я употреблял так много наркотиков. Я обнаружил, что кокаин действует на меня как афродизиак, что было очень странно, потому что у большинства мужчин он убивает эрекцию на корню. Как выяснилось, у меня все наоборот – после солидной дозы кокса я оставался в полной боевой готовности несколько дней подряд. И еще мне нравилось, что порошок дает возможность претворять в жизнь самые разные сексуальные фантазии – под кокаином я осмеливался делать то, на что в нормальном состоянии никогда бы не решился. Кокс полностью раскрепощает, снимает запреты, иногда это происходило и с гетеросексуалами. Угощаешь их парой дорожек, и они вытворяют такое, о чем сами никогда не подозревали. Наверное, утром они сожалели об этом – или, как иногда случалось, возвращались за добавкой.

Я никогда не был любителем собственно полового акта. Мне нравилось наблюдать, как двое или трое парней развлекаются друг с другом, только от этого я получал сексуальное удовлетворение. Я смотрел, как занимаются сексом люди, которым в обычной ситуации это бы никогда не пришло в голову, но сам не принимал в этом участия. Просто наблюдал, делал снимки «Полароидом», раздавал указания. Единственная проблема – я очень гордился своим домом, так что, если они начинали возню на бильярдном столе, я сразу вскакивал и орал: «Не вздумай кончить на сукно!» Это, конечно, не способствовало поддержанию эротической атмосферы. Из-за того что меня не особо интересовал половой акт, я тогда не подцепил ВИЧ. Иначе я бы уже давно умер.