Собственно, из-за этого турне получилось немного печальным. Отдых на Барбадосе удался на славу, но сейчас он казался далеким воспоминанием. Эмоционально я вернулся в ту самую точку, в которой находился, когда, наглотавшись валиума, прыгнул в бассейн своего дома в Лос-Анджелесе. Мама и Дерф нашли мне в Англии новый дом – «Вудсайд», очень красивый псевдогрегорианский особняк в окружении пятнадцати гектаров земли в Старом Виндзоре. Я не мог точно сказать, насколько он хорош, потому что поначалу почти не приезжал туда. Только попросил Дерфа сделать полки для моей коллекции записей, а еще устроить небольшой зоопарк. У меня появился кролик Кларенс, какаду Олли, а еще Роджер, самец птицы майна, которого какой-то умник научил говорить: «Вон отсюда!» Птица покрыла себя несмываемым позором, выдав эту фразу в присутствии обедавшей у меня принцессы Маргарет и других гостей. Впрочем, сам я часто следовал совету Роджера и отправлялся вон из дома: меня ждала студийная работа и приближались новые гастроли.

Я по-прежнему любил живые выступления, но физически был выжат как лимон. У меня случались судороги, похожие на эпилептические припадки, не слишком частые, но все равно пугающие. Мне сделали сканирование мозга, но ничего не обнаружили. Невролог сказал, что у меня все в порядке. Уверен, если бы я признался ему, какие фокусы регулярно проделываю со своим носом, он бы сразу поставил точный диагноз.

Состояние Берни немногим отличалось от моего. После развода он либо накачивался пивом, либо зависал над очередной кокаиновой дорожкой. Я предлагал ему попробовать писать тексты не только для меня, но и для других исполнителей. Наши отношения оставались прекрасными и в работе, и в жизни. Но, возможно, перемена пошла бы нам обоим на пользу.

Предел для меня наступил в предпоследний вечер концертов в Мэдисон-сквер-гарден. В гримерке я объявил группе, что больше не буду гастролировать. Они получат выходное пособие в размере годовой оплаты, но в обозримом будущем никаких турне не предвидится. Выйдя на бис, я промямлил со сцены нечто вроде того, что на некоторое время прекращаю гастрольную деятельность. Правда, произнося эти слова, я сам не понимал, действительно ли хочу этого. С другой стороны, я точно знал: так больше нельзя и у меня не осталось сил бесконечно метаться по миру. Именно это – корень всех моих проблем. Вот почему я так измотан, вот почему у меня не складываются личные отношения, вот почему я так беспредельно несчастен. Я отчаянно убеждал себя в этом, силясь поверить, что все мои беды происходят из-за гастролей.

На самом же деле я никогда не переставал любить живые выступления. Я же с восемнадцати лет на гастролях, и это мое ремесло. И как мне жить без этого? Что я буду делать? Смотреть, как Дерф вешает полки? Слушать, как птица каждые десять минут выкрикивает: «Вон отсюда»?

В общем, когда ко мне в отель приехал журналист из «Роллинг Стоун», я пребывал в глубоких и невеселых раздумьях. Журналиста звали Клифф Яр, и нашего интервью он добивался неделями. Я понятия не имел, что Клифф – гей, открыто и гордо заявивший о своей ориентации, и его главная задача – вывести меня на чистую воду. Не думаю, что у него имелись какие-то политические мотивы: в то время признание себя «другим» уже не воспринималось расшатыванием общественных устоев. Так что, на мой взгляд, он просто охотился за сенсацией.

Позже я узнал, что Клифф заранее разработал детальный план по выуживанию из меня информации. Во время нашей беседы он собирался произнести кодовое слово – сигнал для фотографа выйти из комнаты. После чего Клифф пустил бы в ход всевозможные журналистские уловки, а я бы открыл ему все свои самые страшные тайны. Но претворить хитроумный план в жизнь так и не удалось – я сам все рассказал Клиффу прежде, чем он начал задавать вопросы на интересующую тему. Он спросил, влюблен ли я в кого-то. В тот момент меня вряд ли стоило спрашивать о подобных вещах, если только вы не располагали несколькими часами свободного времени и не испытывали жгучего желания выслушивать долгие стенания на тему моей катастрофической личной жизни. Я ответил, что безуспешно пытаюсь найти единственную любовь, а затем с отчаянием в голосе осведомился: «Неужели отношения нормальных людей с женщинами столь же хрупки и недолговечны, сколь мои с мужчинами?» Журналист посмотрел на меня ошарашенно и – надо отдать ему должное – спросил, не выключить ли магнитофон. Я отказался. К черту. Публичное признание себя геем уже не казалось мне великим событием. Все в моем окружении давным-давно знали, кто я, и приняли это. В музыкальной индустрии всем известно о нашей давней связи с Джоном Ридом. Да и для самого Клиффа Яра мои слова не должны были стать таким уж откровением, тем более что я уже успел ему рассказать о том, как нас с Дивайном не пустили в «Криско Диско». Косвенные доказательства налицо: я пытался прорваться в гей-клуб, названный в честь самого известного анального лубриканта, да еще в компании знаменитого трансвестита.

Он спросил, бисексуал ли я, и я ответил утвердительно. Можете не верить, но я и в самом деле вступал в связи с женщинами – и до нашего разговора с Клиффом Яром, и после. Он спросил, были ли мы когда-нибудь парой с Берни, и я ответил отрицательно. Всплыло имя Джона Рида, и я ушел от ответа: сказал, что у меня никогда и ни с кем не было серьезных отношений. Не мое это дело – впутывать кого бы то ни было в сенсационные расследования журнала «Роллинг Стоун». Я объявил журналисту, что, на мой взгляд, кто угодно может заниматься сексом с кем угодно. «Только, пожалуйста, не с козами, это уже за гранью», – до-бавил я.

В этот самый момент дверь приоткрылась, заглянул Джон Рид и осведомился, все ли в порядке. Не знаю, было ли то совпадение или Джон подслушивал под дверью, охваченный паникой. Когда же я начал отпускать шутки про скотоложство, он не выдержал и сунул голову в комнату. Возможно, он тоже считал, что секс с козами – нечто за гранью. Я сказал Джону, что все нормально. Так оно и было. Я не волновался, не чувствовал гордости или облегчения – ничего такого, чем обычно сопровождается публичное признание. По правде говоря, я вообще ничего не чувствовал. Переживания по поводу собственной сексуальности и о том, что подумают о ней люди, я оставил далеко позади. Мне было все равно.

Мне, но не моему окружению. Никто ничего не высказывал мне в лицо. Не осмеливались – может, из-за уважения к деньгам, которые я заработал, может, из боязни нарваться на знаменитый темперамент Дуайтов, вспышка которого могла положить конец и сотрудничеству, и приятельским отношениям. Но когда статья вышла, Джон Рид и представители американского лейбла, с которым я тогда работал, сильно встревожились, опасаясь, что откровения, высказанные в интервью, разрушат мою карьеру.

Наконец туман рассеялся, и настало время оценивать степень ущерба. Она оказалась незначительной. Несколько безумцев написали в «Роллинг Стоун» письма: мол, они воссылают молитвы господу, дабы он навеки проклял и вверг в адово пекло мою грязную извращенную душонку. Пара-тройка американских радиостанций объявила, что больше не будет ставить в сетку мои композиции, но меня лично это нисколько не смущало: рискуя показаться высокомерным, я подозревал, что моя карьера уже начала хромать без их участия. Эксперты отметили, что с выходом статьи продажи моих дисков в Штатах резко упали, но, если честно, падение это началось задолго до моего признания. Rock of the Westies хоть и занял первое место в чартах, но раскупался гораздо хуже, чем Captain Fantastic.