— С Лефортом? — переспросила государыня.

— Во-во! С Ливортом самым! А еще, говорят, на Ивановской горке ураган прошел. У церкви Успения крест поломало… Ой, не к добру это! А попа, он-то пьяненький был, с ног повалило. Всю рожу ему расшибло, даже не знает, как и домой-то добрался.

— А вы что скажете, боярышни? — повернулась к девкам царица.

— Софья Алексеевна опять у Голицына ночевала, — живо заговорила та, что находилась ближе всех к государыне. Косища у нее была приметная, толщиной в руку, а глаза, будто бы черные уголья, сверкали от возбуждения. Не каждый день ближе других к государыне приходится сиживать, да еще и беседу вести. — Софья Алексеевна вечером подкатила, уже свечи в избах запалили. Карету у самых ворот оставила, а к дому пешей потопала. А как увидела Голицына, — глаза девки выразительно закатились, — так на шею ему бросилась и поцелуями лицо осыпала.

Царица Евдокия нахмурилась. Ей уже не однажды приходилось слышать о том, как Софья Алексеевна, позабыв про патриархальные заповеди, показывала свою несусветную любовь Голицыну.

Взгрустнула малость. В чем-то ей следовало и позавидовать. Евдокия Федоровна не однажды думала о том, что, несмотря на свою преданность Петру, она не сумела бы перебороть в себе внутренних запретов и под взглядом мамок и боярышень броситься в объятия Петру. А стало быть, разлюбезный супруг никогда не узнает о ее подлинных чувствах.

— Как же она тебя не заприметила? — спросила Евдокия, спрятав взгляд.

Восторженность девки раздражала несказанно.

— Так я же юродивой обрядилась, — удивленно произнесла боярышня, вскинув на государыню глаза-угольки. — Так и простояла до самого утречка, пока Софья Алексеевна не укатила. — И уже тише, чуток подавшись вперед, продолжила: — А только прелюбодеи, государыня, твое имя поминали. Я-то подошла поближе, чтобы расслышать, а меня рында князев потеснил.

— Вспомни, боярышня, — насупилась государыня, — о чем говорили.

Хлопнула девка разок белесыми ресницами и торопливо заговорила:

— Сказал, что к тебе надобно зайти и переговорить. Вот только с какой целью, не ведаю.

— Завтра Софья Алексеевна на богомолье направится, юродивые со всей округи сбегутся. Так что и ты ступай следом, — повелела государыня. — Платье поплоше одень, держись к царевне поближе, авось что-нибудь проведаешь. А потом каждое слово мне передашь.

— Передам, матушка, все как есть передам!

— А ты чего хотела сказать, Матрена? — спросила государыня у боярышни Куракиной, сидевшей напротив.

Некрасивая, с крупным мясистым лицом, вечно угрюмая, она обычно молчала. Только быстрые пальцы перебирали спицы, выделывающие очередной узор.

Отложила рукоделие боярышня и угодливо улыбнулась:

— Ой, государыня! На Сретенской горе слободские мужики с солдатами подралися. О-о! — закачала девка головой. — Народу-то собралось! Одни биться, а другие на зрелище поглазеть. Как вышли стенка на стенку, так руки-ноги друг дружке переломали.

— А из-за чего драка-то была? — поинтересовалась государыня, думая о чем-то своем.

— Пятидесятник из надворной пехоты к ихней девке ходить повадился.

— Что за девка-то? — вяло полюбопытствовала Евдокия.

— Дочь дьяка Преображенской церкви, — уверенно произнесла боярышня.

Царица слегка кивнула:

— Знаю. Девка красивая, со статью уродилась. И коса, что у нашей Марфы, такая же толстенная, — показала она взглядом на девицу, сидящую рядом.

От общего внимания девка зарделась и потупила взор, уперевшись синими глазищами в ладони, сложенные на коленях.

Вроде бы и терем свой не покидает, а однако знает все, что делается в каждом уголке Москвы.

— Только цвета другого — рыжего! — продолжала бойко боярышня. — А та девка местному парню пригляделась. И побили они пятидесятника. Тот же надворную пехоту Васильевского полка привел. Вот и дрались, покудова друг дружку не покалечили.

— А что государь-то? — все так же равнодушно поинтересовалась Евдокия. Не о том ей хотелось вести разговор.

— Повелел выпороть зачинщиков, на том и поладили.

— На базаре в Наливках продавали зверя диковинного. Сам мохнатый такой, а лапы, как у человека. Зубы скалит да кричит громко.

Каких только новостей не услышишь!

— Не обезьяна ли? — предположила государыня.

— Обезьяна! — радостно подхватила боярышня. — Мартышкой кличут! Купец-то ее за веревочку привязал, а она все вокруг себя прыгает.

— И кто же купил такую забаву?

— Пришел приказчик князя Василия Голицына, вот он и купил. В клетке, говорит, держать стану на потеху Василию Васильевичу.

Девки дружно прыснули. Но, взглянув на государыню, серьезно надувшую щеки, немедля примолкли. Ежели Евдокии Федоровне не до смеху, так и нам не смешно.

Редкий день государыня не собирала в тереме мамок и боярышень для совета. Разбредаясь по базарам и княжеским домам, они несли в светлицу новости, о которых судачили в городе. Не покидая дворца, Евдокия Федоровна прекрасно знала о том, что творится за его пределами, и девки, не лишенные артистизма, под видом юродивых и бродяжек проникали в княжеские дома и, нацепив маску покаяния и усердия, жадно вслушивались в каждое оброненное слово. Так что подчас Евдокия Федоровна знала о Москве гораздо больше, чем глава Преображенского приказа.

— Что на дворе у князя Ромодановского? — спросила царица у Платониды, девки широкой кости и со смурным взором. Вот такой только в юродивых и шастать.

Пошел уже второй год, как она прибилась к Преображенскому приказу. Принимая ее за сироту, сердобольные пехотинцы выносили ей хлеба с сальцем, чем она большей частью и кормилась.

Так и пребывала она близ Преображенского приказа, всегда сытая и малость хмельная. А еще поговаривали, что между ней и десятником полка случился грех, который едва ли не намертво привязал ее к Преображенскому приказу. Может, и приврали где, но странно было видеть, как ширококостная нескладная девка с прыщавым лицом начинала светиться только при одном упоминании об удалом десятнике.

— Князь Ромодановский говорил, что в Москве-реке утоп француз, — перешла на заговорщицкий шепот боярышня. — Будто бы и не сам утоп, а ссильничали над ним.

— Что за француз? — насторожилась царица.

— Бомбардир Преображенского полка… — Девичий лобик сморщился в тщетном усилии. — Как же его звать-то… Жеральдин! — просветлело личико боярышни. — Так вот, по делу Жеральдина сыск учинили. Сказывают, что он полюбовником Монсихи был, а при нем письма от нее отыскались.

Нутро государыни обдало полыменем. Легкой краской залило лицо.

— Неужели Анны Монс? А может, подметные?

— Ее самой, государыня, — поспешила заверить Платонида, отчаянно закивав крупной головой. — Об этом князь Ромодановский и говорил, — так же страстно продолжала боярышня. — Он еще сказал, что нужно будет об этом Петру Алексеевичу поведать, но боялся за девку. Дескать, хоть баба бедовая, но уж больно красивая, без нее в Кокуе будет скучновато.