видом самокритики может пройти и всякое хулиганское зубоскальство, и оттеночки контрреволюции, и посягательство на самую суть Советской власти и т. д. С этой стороны цензура должна быть очень хорошо вооружена. Надо резко отметать всякие контрреволюционные попытки под маской вольной сатиры. Это так. Но, с другой стороны, нам необходимо учиться и в области театра свободе подлинной самокритики. Долой зажим самокритики на театральных подмостках! Я совершенно ясно понимаю, что самокритика в театре сильнее, чем самокритика живой газеты, а стало быть, сильнее, чем самокритика стенной газеты, даже сильнее, чем самокритика на страницах общей печати. Но что же из этого? Неужели мы оробели перед самокритикой, когда она выступает на подмостках перед тысячей зрителей, когда она дается в непосредственных и ярчайших конкретных образах?

Второй из этих вопросов – проблематика… Писатель обязан вынюхивать и ставить новые проблемы. Художник-литератор вовсе не обязан идти по пятам за прессой, за публицистикой. Ему гораздо более присуще место легкой кавалерии, которая идет впереди «крепящей ее движение» пехоты.

Она может поднимать новые проблемы и имеет право ошибаться. И не надо думать, что, сидя за своим бюрократическим столом, цензор может предусмотреть все ошибки и что репертком безгрешен. Грехи могут быть на обеих сторонах. Но когда дело коснется самокритики, то, пожалуйста. Лучше дозволить лишнее смелое слово, чем зажать слово необходимое, но по-новому прозвучавшее в ушах реперткома и показавшееся призывным.

Противоядием должна явиться наша широкая общественность. Шум в зрительном зале – это не скандал, а это чудесное явление, показывающее, что театр расшевелил публику и заставил отдельные прослойки ее (в конце концов всегда классовые) выявить свою внутреннюю вражду, а это нам важно и нужно.

Разумеется, контрреволюция может выступить и под маской самокритики, и тут бдительность нужна, и я не боюсь в этом отношении, что наши стражи на реперткомовском посту сделают тут большие промашки, но в области самокритики – здесь нужно побольше широты, побольше смелости.

Поэтому не только не зажимать сатиры аристофановской, обозрения, сатирической комедии, оперетты и т. д., но всячески содействовать этому жанру. Семь – семьдесят семь раз думать прежде, чем обрезать какое-нибудь произведение этого жанра. Лучше исправить ошибки сатиры последующей дискуссией, которая всегда является социальным актом, чем равнодушно задушить это произведение в канцелярии, как бы она ни была почтенна.

1930 г.

О смехе*

<…> Сатирические жанры разнообразны и имеют различное назначение. Если вы говорите: «это только смешно», то это значит – не надо принимать крутых мер борьбы против данного социального зла, оно может быть легко обезврежено; достаточно над ним посмеяться, и этим вы уже оцените данное явление по достоинству и вам уже больше незачем над ним задумываться. В иных случаях улыбка может сгладить шероховатость, неприятность того или иного явления, примирить с ним. Но иногда так легко отделаться нельзя. Внутреннее настроение писателя как выразителя определенного класса, определенного миросознания бывает иногда таково, что ему ту или иную анормальность обойти нельзя. В таких случаях художник прибегает к довольно сложной операции, путем которой он отмечает смешное в данной анормальности, но идет и дальше этого, отмечая черты, возбуждающие жалость или способные вызвать другую, очень сложную реакцию, в которой, однако, смех играет доминирующую роль. Карикатура – это очень подвижная форма, она может быть более мягкой и более жесткой, может иметь оттенок сострадания и оттенок негодования, но всегда центром ее является смех.

Смех может быть и убийственным, когда цель, которую ставит перед собой автор, есть сатира. Сарказм заключается в том, чтобы унизить противника путем превращения того, что он считает серьезным, в ничтожное, того, что он считает за благо и положительное, в отрицательное.

Для того чтобы смех возымел действие, прежде всего сам смеющийся должен быть убежден в ничтожности своего противника; во-вторых, смех должен вызвать у того, на кого он направлен, пониженную самооценку, и, в-третьих, насмешка должна быть убедительной в глазах свидетелей, вызвать их сочувствие к попытке сатирика разбить своего противника.

Сатира может быть доведена до чрезвычайной степени злобности, которая делает смех ядовитым, кусающим. Это показывает, что хотя смех и остается смехом и потому свидетельствует, что вы считаете себя бьющим сверху вниз, считаете себя превосходящим противника, однако, зло, которое вы осмеиваете, оценивается вами как настолько глубокое и вредоносное, что вы не скрываете своего раздражения и своего озлобления. Особенно большое значение имеет такой саркастический смех, когда он направляется на священные заветы врага, на то, что пользовалось у него особым авторитетом. Когда такой, вольтеровского типа, смех направляется на то, что было окружено фимиамом, – действие смеха оказывается настолько сильным, что вряд ли с ним может сравниться другое полемическое оружие. Таким саркастическим смехом не только опровергаются принципы противника, но внезапно снижается значение того, что доселе считалось священным, а этого ничем другим, кроме презрительного смеха, достичь нельзя. Смех, когда он носит характер презрения, делается стальным оружием, ранящим чрезвычайно глубоко, наносящим неизлечимые раны.

<…> Изучение истории искусств покажет, что смех никогда не терял своего действия как оружие классовой борьбы. Изучая такие чрезвычайно мрачные фигуры, как Свифт, Гоголь, Салтыков-Щедрин, мы видим, что их мировоззрение и сатира – неизбежная форма смеха при известных социальных условиях.

Оформление грузовика на демонстрации 1 Мая 1932 года

Можно сказать, что жизнь древних народов Востока, Греции, Рима, жизнь Средних веков и эпохи Возрождения, XVII, XVIII веков, жизнь народов в эпоху капитализма, – что вся история проходила, волнуясь как море, и на гребнях волн этого моря всегда блистал смех. На протяжении всей истории непрестанно раздаются звуки смеха. Это – грохочущая канонада или своеобразная музыка, сопровождающаяся бряцанием бубенцов.

Смех был всегда чрезвычайно важной частью общественного процесса. Роль смеха велика и в нашей борьбе, последней борьбе за освобождение человечества…

1931 г.

Смех убивает*

Всякая сатира должна быть веселой… и злой.

Но нет ли в этом положении какого-то противоречия?

Разве сам по себе смех не добродушен? Человек смеется, когда ему радостно. Если кто хочет рассмешить человека, тот должен быть занесен в число забавников, утешителей, развлекателей.

А вот Свифт написал как-то о себе самом: «Я желаю не развлечь, а раздражить и оскорбить людей».

Вот тебе и раз! Если ты хочешь нас оскорблять, зачем же ты смеешься, зачем ты остришь?

Но всякому известно о смехе и нечто другое, кроме того, что он является выражением «веселости».

Очень распространено положение: смех убивает.

Но как же так? Почему же такая «веселая» вещь, как смех, может кого-то убить?