Покачав головой, адвокат посмотрел Роузи вслед.

— Бедная Ханичайл, — с грустью произнес он. — Если кто и нуждается в отце, так эта девочка.

Как всегда, Роузи сделала все по-своему. Она дала Элизе двести долларов в качестве заработанного и предложила ей искать новое место. Она сказала, что страховая компания берется за восстановление дома, но лично она арендовала дом в Сан-Антонио и собирается сразу же переехать туда, так как нашла себе работу в новом салуне, открывающемся на следующей неделе. Ханичайл должна поехать с ней. Она поступит в новую школу и возьмет на себя заботу о доме, так как с ее новой работой у нее для этого не будет времени.

— Я не поеду с тобой в Сан-Антонио, — сказала Ханичайл, охваченная ужасом. — Я не хочу заботиться о доме, пока ты где-то шляешься, и я не хочу поступать в новую школу. Я останусь здесь с Элизой и Томом.

— Да? А что подумают обо мне люди? По городу опять пойдут слухи, что Роузи Маунтджой бросила свою дочь на попечение черных. Забудь об этом, Ханичайл. Ты поедешь со мной.

— Твоя мать права, девочка, — с грустью в голосе сказала Элиза. — Ты должна сделать так, как она говорит. Нам хорошо жилось на ранчо, пока был цел дом, но ты не можешь жить в городе со мной и Томом. Это будет выглядеть неприлично. Пройдет много времени, пока дом будет восстановлен. А нам, возможно, придется уехать отсюда за много миль, чтобы найти работу. Мне жаль, Ханичайл, но так обстоят дела. По крайней мере сейчас.

Сердце Элизы разрывалось так же, как и сердце Ханичайл, но другого выхода у них не было.

Ханичайл со слезами на глазах распрощалась с Элизой и Томом. Она не знала, увидит ли их снова. Она прощалась с ними, возможно, навсегда, и ее сердечко было разбито во второй раз в ее юной жизни.

Тяжелым было расставание и с лошадьми, так как мать сказала, что город не место для них, да они и не могут позволить себе содержать их. Но Том заверил Ханичайл, что будет заботиться о лошадях, сколько сможет, и, если ему посчастливится найти работу поблизости, будет держать их здесь, на ранчо, и она сможет навещать их, когда ей захочется.

Ей разрешили взять с собой только собаку, которая, стоя на заднем сиденье, всю дорогу лаяла. Они проехали мимо каштана и вазы с цветами, стоявшей на месте гибели отца. Затем выехали на залитое солнцем шоссе, ведущее в Сан-Антонио и к их новой жизни.

Новый «дом» Ханичайл был маленькой шаткой деревянной лачугой, расположенной в Силвер-Берч-Рентал-Парке. Когда-то белый, слой краски облупился, два крошечных окошка были плотно закрыты, три покосившиеся деревянные ступеньки вели к единственной двери. Он был окружен такими же маленькими жалкими лачугами, к перилам которых были привязаны грязные собаки. Они лаяли на Фишера, заставляя его нервничать.

Здесь когда-то была зеленая лужайка с гравийными дорожками. Сейчас же парк представлял собой море пыли. В одном углу стояла одинокая березка, и их лачуга располагалась как раз под ней.

— Нам посчастливилось, — сказала Роузи. — У нас хотя бы будет тень. О Господи, если бы твой отец мог видеть, до чего мы докатились, он бы наверняка пожалел, что не оставил ранчо мне. Я бы давно продала его, и мы бы жили сейчас как королевы.

Ханичайл знала, что Роузи верила в то, что говорила. Она все еще полагала, что жила бы сейчас в белом особняке с колоннами на престижной улице в Хьюстоне, если бы сама, а не дочь унаследовала ранчо.

— По-моему, не так уж все и плохо, — сказала Роузи неуверенным голосом.

На прошлой неделе после очередного возлияния дом выглядел гораздо лучше. Тогда вечером, при свете фонарей, он показался ей хрустальным дворцом, а сейчас это была просто жалкая лачуга.

— Здесь только одна спальня, — сказала она, открывая одну из дверей и заглядывая в нее, — поэтому я возьму ее себе. Я буду допоздна работать, и я не хочу, чтобы ты по утрам беспокоила меня, собираясь в школу. Я должна высыпаться, чтобы хорошо выглядеть. Откровенно говоря, мне будет нужно как можно больше отдыха, так как я единственная, кто будет приносить в дом деньги.

Роузи критически осмотрела дочь.

— Сколько тебе сейчас лет? Двенадцать? Скоро тринадцать? Тебе надо поскорее вырасти, Ханичайл. Еще два года школы, и ты можешь найти работу и приносить в дом деньги. Положим, ты могла бы наняться в няньки. Здесь полно ребятишек, и ты была бы занята по вечерам, когда меня не будет дома.

Ханичайл устало опустилась на софу, обитую запятнанным ситцем. Она посмотрела на маленький кособокий столик, два расшатанных стула, металлическую раковину и старую газовую плиту. Коричневый линолеум, покрывавший пол, был рваным и истертым; рваные оранжево-коричневые занавески закрывали два крошечных оконца. Кухня, которая станет теперь ее спальней, была маленькой, но комната Роузи была еще меньше: в ней едва помещались кровать, туалетный столик и стул. Ханичайл почувствовала себя пойманной в ловушку.

— Надо привести здесь все в порядок, — сказала Роузи, бросая на кровать свою шляпу. Она убрала с влажной шеи взмокшие волосы. — Когда же кончится эта жара? Я собираюсь прошвырнуться по магазинам, Ханичайл, а ты устраивайся. — Она огляделась. — Может, ты наведешь здесь порядок? Затем сходи в бакалейную лавку на углу, купи там молоко, кукурузные хлопья и хлеб. Я буду есть в салуне, поэтому обо мне не беспокойся.

Ханичайл, лишившись дара речи, смотрела на мать. Они только что приехали в это ужасное место, а она уже покидает ее.

— Прекрати! — истерично закричала Роузи. — Дай мне отдохнуть от тебя. С тобой одно беспокойство. Элиза избаловала тебя. Ты выросла белоручкой. Ты уже достаточно взрослая, чтобы самой позаботиться о себе.

Роузи направилась к двери, затем повернулась и посмотрела на дочь, все еще сидевшую на грязной софе и безмолвно смотревшую на нее. Ее лицо было пепельного цвета, светлые волосы, мокрые от пота, повисли сосульками. Сейчас она выглядела старше своих лет, голубые глаза выражали испуг.

— Это пойдет тебе на пользу. Вырабатывай характер, — заключила Роузи. — Это то, что тебе надо, если ты меня спросишь. Господи, я желаю, чтобы у тебя была хотя бы половина моей энергии. — Роузи подошла к столу и бросила на него пару долларов. — Увидимся позже, — сказала она и хлопнула дверью.

Жизнь в Силвер-Берч-Рентал-Парке была такой ужасной, какой Ханичайл и вообразить себе не могла. Городок располагался рядом с шоссе, с автобусной остановкой в одном конце улицы и ломбардом — в другом. На улице также находились дешевая бакалейная лавка, мясной магазин и целый ряд закрытых магазинов с замазанными известкой окнами — признаком запустения. Средняя школа находилась за три квартала от дома, в Лейквуде, где не было ни озера и ни единого дерева, чтобы соответствовать названию местечка. Кирпичное здание знало лучшие дни, а дети, учившиеся в школе, были такими же жалкими, как и само место, поэтому здесь Ханичайл по крайней мере мало чем отличалась от них в своей потрепанной одежде.

Все девочки в школе знали друг друга и уже распределились по маленьким тесным группам. Ханичайл была застенчивой и неуклюжей; она всегда была аутсайдером в Китсвилле, и у нее никогда не было подруг. Она не знала, как подойти к этим новым девочкам и что сказать им, поэтому держалась в сторонке, ела свой скудный завтрак и одна ходила в школу, прижимая к груди учебники.