— Почему?

— Счастье, сынок, птица пугливая. Эту птицу легко отвадить.

— Ага, понял. Буду молчать, как стена.

— Аминь.

12

В то же самое утро, пустив Барнабаса на пастбище в Рубикяйском лесу, старик Блажис кое-как убедил Анастазаса остаться у него в цегельне, в амбаре, пока не заживут царапины. («Зачем людей пугать, к чему лишние разговоры?») После этого сам ветром помчался в Кукучяй, доставив лошадь с телегой перепуганным родителям Анастазаса, и тут же, переплетая вранье с правдой, изложил сногсшибательную историю о том, как накануне их несчастный сын, выдворив за дверь свата, попытался вкусить запретного плода и стал жертвой пани Милды.

— Это тебе не двойняшки Розочки! Это тебе не Розалия!.. Тут пахнет каторжной тюрьмой или желтым домом! — кончил Блажис.

— Опоила моего ребеночка, ведьма, — зарыдала Тринкунене, потеряв голову.

— Баба была как баба. Кто мог подумать, что у Анастазаса из-за нее в голове помутится, — вздыхал Блажис.

— Ты виноват! Ты! Повесить тебя мало!

— А может, ты виновата, госпожа Тринкунене? — повысил голос Блажис. — Ты-то ведь собиралась не давать мне своей первотелки после сватовства! Скажешь, нет? Вот тебе и подставил ножку черт, скупердяйка!

— Во имя отца...

— Господин Блажис, первотелка — ваша. Ради бога, посоветуйте, что нам теперь делать? — вскочил старик Тринкунас.

— Не медля ни минуты, надо опередить суд и взнуздать серебряными удилами нашего полицейского жеребца, который с часу на час может умчаться в Пашвяндре и, увидев перекушенную щеку своей компаньонки, приступит к следствию, — будто прокурор отбарабанил Блажис.

— Сколько он может потребовать, стало быть?

— Без сотни литов и говорить с вами не станет. Я его знаю.

— А может, вы это дельце обстряпаете стало быть?

— Не приведи господи. Он меня самого еще в кутузку посадит за то, что слабоумного свататься возил. Известно ли вам, что закон это запрещает? Известно ли, темнота деревенская?

— Господин Блажис!..

— А если укус Анастазаса скажется на рассудке пани Милды? Вы знаете, что мне тогда грозит? Сожрет меня Фридман вместе с землей, пастбищами да заборами. Аминь Блажису, аминь!

— Господин Блажис!.. Цепь прибавлю, стало быть, новую к коровенке да десяток литов к этой самой сотне...

— Давай-ка деньги. А ну тебя к лешему. Так или иначе, Блажису скоро помирать. — И старик так закашлялся, что на лбу у него проступила голубая жила.

Вскоре Тринкунене с первотелкой отправилась на хутор Блажиса, а Блажис сгреб деньги и затрусил в полицейский участок.

Господин Мешкяле услышал новый вариант вчерашней истории — как Блажис, прикрываясь сватовством дурака Анастазаса, купил у пани Милды быка Барнабаса и какие неприятности его поджидали, когда магарыч пили, а отвергнутый жених стал зубами к невесте приставать... Но не это главное. Главное было потом, когда пани Милда под хмельком бросилась свату на шею и открыла тайну своего сердца, что она безумно любит одного человека из казенного дома и поэтому желает знать о нем все-все, а больше всего — что связывало его с Фатимой из Кривасалиса, которая как-то гадала ей и подозрительно точно описала не только наружность упомянутого мужчины, но и его норов в минуты близости, когда черт даже ангелов соблазняет... Откуда посторонняя девушка — будь она самой что ни на есть колдуньей — может знать такое, если сама с ним не сходилась?

За разгадку этой тайны пани Милда пообещала Блажису вернуть половину стоимости быка. Ведь если говорить начистоту, то переживает она не столько за себя, сколько за свою крестницу Мартину. Много ли надо, чтобы рядом с блудливым отчимом юное тело да и хрупкая душа раньше времени с пути истинного сошли?

Пока Блажис будто паук плел паутину, господин Мешкяле, изображая бесстрастие, пускал душистые клубы дыма и хихикал. Но когда Блажис, кончая свою речь, передал ему привет от Фатимы да упомянул про золотой крестик, который будто слеза Христова сияет на белоснежной груди, господин Мешкяле не выдержал:

— Чего ты от меня хочешь?

— Совета.

— Какого?

— Стоит ли мне продавать правду за полцены, когда за молчание могу получить сполна?

— Какую правду? Какое молчание?

— Неужто господину начальнику еще неясно, что мне известно все, что было между вами и Фатимой?

— Шантажист! Я тебе пулю в лоб!

— Милости просим. Меня, старика, не сегодня так завтра пекло ждет. Вас, молодого, жалко. Вас — тюрьма.

— Вон!

— Жалко. Очень жалко. Не вас. И не пани Милду. Барышню жалко. Ведь захворает, бедняжка, если узнает, какой у нее был опекун. Прощайте. Пойду лучше к настоятелю за советом. Может, парализованный папаша барышни эту тайну купит?

— Стой, скотина! — взревел господин Мешкяле, встав на дороге и схватив Блажиса за грудки. — Оклеветать меня хочешь, значится?

— Успокойся, господин начальник, — по-отечески сказал Блажис. — Забываешь, что я честный сват. Клеветы не признаю. Только святую ложь провозглашаю во имя торжества справедливости... Мог бы свои взгляды изложить пошире, но у тебя руки дрожат да и в голове после вчерашнего, вижу, ералаш. Так что прошу простить меня за то, что помешал, и одну-единственную просьбу имею как мужчина к мужчине.

— Еще издеваться будешь, значится, ужак!

— Не хочешь — не слушай.

— Говори. Черт тебя взял.

— Так вот, господин начальник... Раз не жалко тебе поместья, Милды да барышни, то пожалей хоть Фатиму. Съезди в Кривасалис. Будь добр. Успокой. Без тебя девка с ума сходит. Тебя во сне видит, точно кошка валерьяновый корень... Ты нашел ее и бросил, теперь она как земля без плуга. Лежит под паром. Зарастает бурьяном. Запомни, Фатима от своей бабушки унаследовала секреты колдовства, от матери — кровь горячую, а от отца цыгана-конокрада — ловкость ума. С ней я посоветовал бы жить в мире да согласии!

— Я не из трусливого десятка, значится! — громко закричал Мешкяле, но когда Блажис напомнил ему, что в прошлом году Крауялис купил за породистого жеребца Вихря у Фатимы здоровье, хватка господина Болесловаса вдруг ослабела. — Давай рассказывай все,