были близки?.. Как знать, перед кем еще она похвастает драгоценным подарком начальника полиции?

Может, господин Балис и выполнил бы свой план, но черт угораздил его захворать... Черт угораздил его заместителя Альфонсаса Гужаса послать к нему сиделкой свою бабу Эмилию. Верно поговаривал дедушка Болесловаса — старая любовь всегда отрыгнется... Три дня провалялся Болесловас в кровати под присмотром Эмилии. Под вечер четвертого дня, когда жар схлынул, услышал он звон колоколов. Добрый час ждал, когда же они перестанут, и про себя решил, что умер настоятель. Увы. Наутро Эмилия Гужене сообщила, что нашли звонаря, повесившегося в колокольне. Это он сам, бедняга, звонил за упокой собственной души. Причина самоубийства, по ее мнению, — безответная любовь, потому что Гарляускас перед «ангелом господним» заходил в настоятелев дом просить руки Антосе (третий раз за последних десять лет). Схлопотав по хребту метлой, выбежал в дверь, весело распевая „Libere me domine!“[11] Челядь настоятеля решила, что этот старый холостяк, как всегда, пьян, но Аукштуолис обследовал труп, и это мнение не подтвердилось. Звонарь был трезв как стеклышко...

В тот же день после похорон Гарляускаса Эмилия Гужене снова забежала к своему больному и, задыхаясь от волнения, рассказала о том, что ее дочка Пракседа слышала на кладбище для висельников. Розалия Умника Йонаса решила, что болезнь Анастазаса — заразная. Бациллы бешенства, будто блохи, теперь по городку скачут. Вчера жену Швецкуса Улийону укусили, сегодня Гарляускаса, а завтра-послезавтра может настать черед любого из нас. У самого здоровенного мужика Кукучяй — начальника полиции — и у того, сказывают, размягчение мозгов. Блажис после удачного сватовства Анастазаса в Пашвяндре хвастался-де перед сыном Розалии Рокасом, что на другой день Мешкяле вызвал его в кукучяйский участок и попросил руки его Микасе. Официально и за бутылкой водки Мешкяле поклялся, что до смерти надоела ему эта собачья служба, что соскучился он по здоровому труду, семейному очагу с любящей, умной женой и кучей малых деток... Он (как примак) принесет с собой пять тысяч литов, за которые докупит из поместья Цегельне еще десять гектаров и заложит дренаж всей низменности со стороны Кубикяйского леса...

— Иисусе! Болесловас! Неужто правда?.. — не кончила своего рассказа Эмилия, увидев, что больной мотает головой, будто одышливая кляча перед тем, как подохнуть.

— Убирайся вон! — просипел Мешкяле. — Беги к своему Альфонсасу, значится. Его, а не меня с ума своди этими дурацкими бабьими сплетнями!

— Иисусе! Балис! Ради бога святого... ведь мой Альфонсас уже помешался! — зарыдала Эмилия.

— Что случилось, значится?

— Он у Гасюлиса землю покупает. В Барейшяй.

— Правильно делает. Будет убежище на старости лет.

— Иисусе! Балис! Он хочет службу бросить!

— Самое время, значится, раз такое брюхо отрастил.

— А как же с таким брюхом за плуг?

— За плуг можно другого нанять. Хороших батраков сейчас завались, значится, а хороших полицейских — большой дефицит.

— А как же мы, Болесловас? Как же мы с Пракседой? Неужто хочешь нас мужичками сделать?

— Не мое дело.

— Ради бога... Что ты говоришь, Болесловас?

— Мое дело сторона. Не крути ты мне голову!

— Может, еще скажешь, что и Пракседа не твоя дочка?

— На лбу не написано.

— За такие слова бог тебя покарает, Болесловас, — простонала Эмилия. — В конце-то концов... Раз уж ты отпираешься... Она же твоя крестница. Тебе нельзя на нее рукой махнуть. Пракседа тебя обожает, Болесловас!..

— Ну, ладно, ладно. Чем же я могу ей помочь, значится?

— Ты должен переубедить Альфонсаса... Послушай, Болесловас, во имя нашего прошлого... Пускай он покупает эту проклятую землю. Только пускай не снимает формы, пускай не тащит меня с Пракседой в деревню. Пускай покамест отдает хозяйство исполу.

— Ну, ладно... Перестань. Не плачь, значится. Попробую. Иди домой. Пора. Ты засиделась, Эмилия. Люди могут черт-те что подумать.

— А мне на них наплевать!.. Наплевать, Болесловас. Ты у меня один на этом свете — сказала Эмилия, поймав его руку и прижав к груди да уставившись холодными жадными щучьими глазами. — Ах, Болесловас... Помнишь, что ты мне сказал десять лет назад, в тот один-единственный разик?..

— Что было — сплыло, Эмилия...

— Нет, нет! Я тебе напомню: «Ты моя первая и последняя любовь, Эмилия». Я знаю, Болесловас, что тебе не везет в жизни. Я чувствую, что ты несчастен.

— Не твое дело, Эмилия.

— Мое, Болесловас, мое... Я вымолила у бога, чтобы ты заболел легкой болезнью... Я... Я тебя вылечу... Я.

— Отстань. Сбесилась. Посреди бела дня...

— Не бойся, дверь на крючке, — прошептала Эмилия, вдруг скользнув в кровать и прильнув к нему всем телом.

— Ты с ума сходишь. Ты. Не твой Альфонсас.

— Я не виновата. Ты виноват, что мне его сосватал... Такого киселя... пня трухлявого...

— Он слишком тебя любит и балует.

— А мне что с того?

— Альфонсас — мой старый друг.

— Он хочет сына.

— Сумасшедшая, значится. Что тебе Альфонсас скажет, если дождется похожего на меня?

— То, что сказал, когда родилась дочка.

— Что? Ради бога...

— «Кто может зачать — тот бог, кто должен растить — тот отец».

— Ха-ха. Твой Альфонсас — святой человек.

— Ах, Болесловас... Дорогой. Ему уже давно пора быть в раю. Скажи, признал бы ты меня с Пракседой в таком случае перед богом и людьми? Скажи... Соври...

— «С жиру не бесись», так поговаривал мой дедушка, — сурово сказал Болесловас и помягче добавил: — Сперва землю купите. Там видно будет...

— Какой ты умница, Балис мой любимый...

— Не за ум бабы врунов ласкают, а праведникам рога наставляют.

— Кто тебе такую глупость, сказал, Балис?

— Мачеха, вечный ей упокой... Мачеха любимая... Провались она в болото.

— Ах, дорогой... Я-то давно уже чувствовала, что ты без матери вырос. Сиротинка моя...

— Ведьма ты, значится. Самая что ни на есть ведьма, Эмилия. Вот не верил, что так легко меня подловить столько лет спустя.

— И за что я тебя люблю, ангел окаянный?.. Почему тебе все