Товарищ Погребной спрашивал все подробности нашей памяти. И надо сказать, что наша с Рувимом память оказалась очень хорошей. Тут как – или держи рот за зубами, или говори вовсю. Мы с Рувимом говорили вовсю.

Ракло выходил чуждым человеком для нашего времени.

Нашлись и другие люди, которые пошли в свидетели. Некоторые приезжали даже с Киева и более дальних мест. Потому что должна быть справедливость возмездия. В этом и находится суть.

А только Ракло до решительного суда не дожил. Его натура взяла таки свое. Знающие люди, и Розка, конечно, в первых рядах, рассказывали, что и как произошло.

Товарищ Погребной не в первый раз вызвал Ракла на допрос. И вот в комнате находились товарищ Погребной как следователь и Ракло как враг. В другие разы тут же были два конвоира. А в этот – никого больше не было. Будем откровенны, товарищ Погребной дал слабину и понадеялся на совесть Ракла. Но, как говорится, не на того напал. То есть наоборот – Ракло вылучил минуту и сам напал на товарища Погребного. Хорошо, что у того при себе имелось наготове оружие. Товарищ Погребной метко выстрелил и попал. Ракло не успел и охнуть.

Ну, умер Ракло и умер. Ушел на тот свет. Я еще в догонку пожелал Раклу, чтоб мои ботинки ему как следует там поднажали. Конечно, несознательное проявление с моей стороны. Но что было, то было. Хоть с моей стороны, хоть с чьей.

Розка ходила по городу и вся полностью светилась. Про нее даже в “Красной Десне” написали как о не щадящей врагов, пускай эти враги даже и находятся в шкуре родных мужей.

Мне нравилось, что Розка устроила такую жизнь. От ее света мне тоже крепко перепадало. Получалось, что мы геройствовали с ней вместе. Рувим тоже, конечно. Но главное – мы с ней.

Надо сказать, что для людей я находился на положении младшего Розкиного товарища.

А Розка как жила, так и жила в квартире, которую заимел в свое хорошее время Ракло. Никто Розку не двигал. А кто б ее двинул?

Кухня, уборная с водой, три комнаты, почти вся обстановка от прошлых хозяев вплоть до портрета писателя Льва Толстого с бородой, как у моего деда, в большой раме, я считаю, что золоченой. Красивая рама, особенно красивая потому, что не квадратная или даже круглая, а овалом. Конечно, имелись и зеркала в рамах – одно на входе, другое в спальне. Эх, кто там в зеркале себя рассматривал до революции, не знаю… Но кто-то ж рассматривал…

Квартира была на пол-этажа. А дом был трехэтажный. Как раз напротив бывшей управы. Тогда подобные дома в Чернигове считались на пальцах одной руки и еще оставалось. Понятно, что такие удобства Ракло достиг по службе. Он же был хваткий. Дурной, а хваткий.

Не скрою, и мне б хотелось жить на дубовом полу, дергать за ручку в уборной, смотреть, как красиво падает вода… Но неприкрытый взгляд на многие вещи тогда еще не проник в среду населения. И не нам с Розкой было выставляться под удар.

Да.

После смерти Ракла Рувим повадился ходить на “Мучеников”. Розка ему так приказала, чтоб туда, а не к ней на квартиру, тем более – в наробраз. Что-то она Рувиму давала – из руки прямо в руку. Я, конечно, видел такие действия, но не спрашивал. Зачем? Давала, значит, так специально требовал момент.

И что интересно, бывало, Рувим ждал днями. Мы ж с Розкой и сами не знали, когда будем. Хоть раз в неделю являлись – без пропуска. Она меня с кем-нибудь предупреждала, а то и в контору звонила – мол, товарища Гойхмана по комсомольским делам просят в райком.

Рувим на меня не смотрел. Получал от Розки, за чем приходил, – и айда на улицу.

Вид у него был совсем страшенный. Я его больше не жалел. Я уже ему давно спасибо сказал, что он меня вывел.

Особенно я не жалел Рувима после следующего события.

Приперся он в один вечер на “Мучеников”. Еле тянулся, голова трусится, колени вразнобой и тому подобное. А Розки пока не было.

Я Рувиму по-хорошему открыл дверь, пустил в хату, в комнату, посадил на лавку.

А Рувим расселся, молчит. И при этом выражает мне всем своим видом.

Я решил, пускай выражает, стерплю.

Потом Рувим ни с какого засмеялся. Причем не как человек, а вроде собаки – гав и гав, гав и гав…

Отсмеялся подобным образом. Глаза вытер – аж слеза у него с смехом набежала, и говорит:

– Лазарь! А, Лазарь! Сладко тебе с той стороны в Розкиных кишках копырсаться? Не воняет тебе? Скажи! Честно скажи!

А я ему сказал так:

– Рувим, ты больной. У здорового человека должен быть стыд. И все. Больше я тебя и твои слова в уши не беру. Хоть лай, хоть что.

Да.

Дальнейшие трудовые будни заслонили своими картинами само по себе малозначительное, вроде Рувима. Но было ж и другое, что тянулось с предыдущего и требовало личного участия и продолжения.

Верней сказать, для меня не так уже оно и было. Но для Розки было. И было сильно. А Розка отражала себя на меня, что понятно.

Лето подходило к осени. И как-то получилось, что я пошел на Святомиколаевскую, приперло ковырнуть Шкловского без оглядки на Розку.

В городе про Перчика давно ничего не слышалось. Даже когда разворачивали дело с Раклом, до Переца не дошло.

Как и положено людям, я пошел в гости не с пустыми руками. Собрал трошки того-сего для Марика и чекушку для самого Шкловского.

Пришел хоть и в выходной, а утром – чтоб на всякий случай наверняка.

В калитку не грюкал, а завернул за угол, там стенка с окном подпирает забор. Стукнул в закрытое еще по-ночному окно.

Скоро выглянул Марик. Чистый, отъелся, аж смальцем отдает. Крикнул за свою спину. Явился Шкловский, мотнул головой.

Что сказать. Жили они хорошо. Даже замечалась рука некой убирающей женщины. Чайник с вечера на столе – чищеный, посуда хоть и вчерашняя, а точно мытая как положено, пользовались по разу. И тому подобное. Я это учел.

Гостинцы, которые принес, сразу выставил на стол. Сел без приглашений. Я ж свой, что бы там кто ни думал и ни придумывал.

– Ну, Лазарь, здравствуй.

В голосе Переца не звучала радость. Звучала только одна тоска.

Но я ее решил развеять своим весельем.

– Здравствуйте, товарищ Шкловский! Здравствуйте! И Марик тоже! Я к вам пришел гостевать. Можно сказать, пришел по-родственному. Мы ж породнилися. Так?

– Шо тебе от меня надо? Говори и уматуй отсюдова!

Перец ни за что не хотел по-людскому. И Марик этот Шмарик по-людскому никак не проявлялся. Заходит за спину Переца и заходит… Тьфу.

Но меня с цели не собьешь.

– Вы, товарищ Шкловский, хоть бы чай заварили. Мы б разом семьей покушали хорошо и красиво. А потом и поговорили б про что придется. В положении выходного дня, так сказать.