Последние слова я специально сказал. Чтоб Розка стала на свое место.

И она это место поняла. И хорошо поняла.

– Вот ты к чему повел, своло́та!.. А я ж тебя в хату привела!.. Пожалела!.. Думала, крышу дам сироте, кусок хлеба дам!..

– Ага, Розалия Семеновна… По доброте в чужую хату холодную привели, чужой черствый кусок дали… Спасибо ж вам, Розалия Семеновна! Ой, какое ж вам спасибо! Прямо комсомольское честное спасибо, Розалия Семеновна! А я ж своло́та! А я ж голо́та немытая, нечесаная! Ага, Розалия Семеновна? Ага?

И не хотел я это лишнее произносить. Отошел от линии на спокойствие. Моя ошибка. Но хорошо известно – не ошибается тот, кто ничего не делает. А я ж делаю – всегда и ежечасно.

Перехожу к оставшемуся на тот момент.

Розка поперла на меня. И верхом, и низом своим поперла. Руки в стороны расставила – и поперла. А как доперла, навалилась с всей своей сытой силы и повалила на пол.

А я ж не ожидал такого. Тем более мне было не к лицу драться с Розкой как с женщиной.

Лежу. Руки по ребрам вытянул, ноги раскинул, спиной через щелястые доски слышу земляной холод. Принимаю на себя Розкины удары и тычки. И между прочим думаю: “Бей, гадина! Бей! Пускай я буду мученик Революции!”

Била меня Розка недолго. И, по правде сказать, не больно. Била больше для урока, а не для чего-нибудь. Я это, конечно, учел.

Полежал еще, подождал, чтоб Розка встала и отодвинулась на расстояние. Потом сам встал.

Стою, смотрю открытыми глазами. И Розка смотрит.

А только она первая сморгнула и говорит:

– Будешь пока тут квартировать. С вещичек того-сего принесу. В школе что надо скажу. Хватит уже там стены отирать… Научился… Пойдешь работать, куда определю. Вот гроши, завтра еду себе купишь. Меня слушай – и будет тебе польза.

Розка не дождалась моего ответного согласия, пальто накинула и сбежала. А я, между прочим, и не собирался ей перечить.

Я улегся на чужую постель – на мятую простыню с каймой из вышитых синим и красным цветов, на наволочку с лентами, под одеяло, какое обычным делом стегают монашки и по хатам носят-продают ради Бога. И пахло мне Розкиными духами и тому подобным.

Засыпал я спокойно, уверенно. Потому что вывернул-таки с Розкой на правильное. С одобрением к Розке подумал: “Если б, допустим, Розка прижилась в столице и стала б женой наркома, я б тогда…”

От этой мысли я пошел в развитии дальше и подумал много чего, о чем в настоящую минуту не помню. Но надо прямо сказать, что до сих пор помню сон, который мне приснился в ту самую ночь.

Вроде оказались мы с Розкой возле Волчьей горы.

Вроде я стою одетый, как одеваются в холодный период года. Неношеный бушлат, хорошая, нэпманская, шапка, чищеные ботинки – новейшие, с шнуровкой, с дырочками-крючочками… С одной стороны, форс, а с другой – все закономерно заслуженное разнообразным страданием. И вроде я эту заслуженность в сне понимаю полной мерой.

И вроде Розка стоит – совсем без ничего.

И вроде она держит двумя своими руками огроменный портфель с подвязанным поворозкой замком. И вроде Розка держит этот портфель так, что самое интересное я у нее не вижу. И, что удивительно, я вроде своим подрастающим глазом это самое у нее интересное и видеть не желаю.

А Розка портфель прижимает к самой себе и произносит следующее:

– Товарищ Гойхман Лазарь! Настал час! Щас перед твоим комсомольским лицом и лицом всех мучеников Революции я совсем раскроюсь!

И вроде с этими словами портфельная поворозка самостоятельно развязывается и портфельная крышка отлетает к чертовой матери, а из самого портфельного живота выпадает мотлох, спутанный между собой, как кишки на живодерне.

И вроде я всем своим умом осознаю ценность объявленного мотлоха и торжественно принимаю его на себя. Именно – накручиваю сверху, чтоб и щелочки с видом моей бывшей на мне одежки не осталось. Накручиваю и накручиваю… А конца нету и нету…

И вроде Розка произносит дальше следующее:

– Так, комсомолец! Так! Нам страх не присущ! И Шмулик, безвременно погибший, нас учит, и товарищ Крупская с товарищ Лениным! Ничего не бойся, комсомолец!

И вроде Розка сигает с всех сил и уже находится вместе с потрошеным портфелем возле меня, вплоть до самого моего нарождавшегося мужского нутра. И давит на это самое мое нутро, и давит…

Чтоб не уходить в ситуацию, получившуюся вследствие сна, скажу только, что проснулся я уже, когда солнце гуляло вовсю. Не разлеживался, как, между прочим, мог, а сразу – вперед-вперед!

Да! Передо мной раскрывалась трудовая деятельность, к которой я стремился с самых малых лет.

Конечно, в мои годы многие молодые товарищи уже имели позади мозолистую историю. У меня таковой не было. А только и учиться кому-то ж надо было, овладевать знаниями! А овладел – и хватит! Иди работай, строй социализм!

И так мне в голову ударил энтузиазм, что я и минуты не мог находиться в четырех стенах.

Глотнул, аж обжегся, кипятка и, не съевши и крошки хлеба, марш-марш на улицу!

Для начала ноги мои прямой дорогой двинули на базар. К людям, к народу, посмотреть, послушать, как говорится, суть минуты.

Хоть Розкины грошики по малости мой карман жгли не сильно, а тоже требовали участия.

Иду, слушаю, смотрю, между прочим, приценяюсь. Купил трошки хлебца, шматочек сала, картошки и пару леденцов для настроения на новый лад.

Вроде все ничего…

Дошел до товарных рядов. Чистое нэпманство! И пальто тебе, и рубахи, и штаны, и исподнее, и бабское на всякую материю и фасон! И сапоги-ботинки!

Ой!

Я прямо споткнулся…

Передо мной в всей своей красоте стояли мои бывшие, ныне украденные ботинки с скаутской шнуровкой.

Вроде смотрят они на меня своими шнурочными дырочками-глазками, выговаривают своими крючочками-зубчиками:

– Мы! Мы это!

Меня обдало той ночью, когда я сторожил больного, пораженного ударом Переца…

– Хлопэць, тоби тут шо, мэдом намазано? А гроши в тэбэ е на такэ? Шо мовчыш? Нэ по твоих карманах товар!

Только тут я насильно оторвал глаза от своих ботинок. А что скажешь? Ботинки ж сами по себе бездоказательные.

Тетка сельского вида, которая такое прокричала, начала проявляться полновластной хозяйкой над моими ботинками: со́вает с места на место, переставляет без малейшей необходимости. А на меня, между прочим, не смотрит.

Ну и я глаза скосил, бо́вкнул первое попавшее на язык и пошел себе дальше.

Задвинулся ряда за два после тетки и наблюдаю. Час наблюдаю. Может, и больше.