– Если человек работает в СМЕРШ, то ему противопоказано немного поболтать и выпить чаю? Не поверю, что это так. Вы долго будете стоять на пороге, молодые люди? Прямо бедные родственники. Прошу в дом, и никаких возражений! Обувь снимать не надо, Иван Сергеевич, но буду признателен, если вы вытрете сапоги о коврик. И марш мыть руки, я уже ставлю чайник.

Квартира была неприлично просторная.

«Зачем им такая?» – сразу подумал Иван.

Впрочем, с жилым фондом дела в городе обстояли неплохо. Население за годы войны сократилось вдвое, многие квартиры пустовали, в них по приказу коменданта селили работников штабов, командировочных, сотрудников и руководителей всевозможных армейских служб. На излишки площади городские власти покушались редко.

В квартире было опрятно, подметено. Повсюду чистые кружевные салфетки, добротная, хоть и не новая мебель, фотографии на стенах – крупная миловидная женщина печального образа, молодцеватые мужчины в буденовских шлемах.

– Это моя покойная супруга Виктория Карловна, – объяснил Шаталов, уловив заинтересованность гостя. – А вот это родители Тонечки, они по молодости лет в Забайкалье служили. А это мои боевые товарищи. Не поверите, Иван Сергеевич, я ведь тоже воевал в Гражданскую. Сам из Петрограда, там провел молодые годы, в семнадцатом примкнул к революционно настроенным массам, вступил в Красную армию, когда началась заварушка с Юденичем, потом был перевод в Первую конную. В седле, правда, не сиживал, на тачанке ездил. Я уже в годах был серьезных, далеко за тридцать. Присаживайтесь, Иван Сергеевич. Вам сушки или пряники? Хотя я сам, пожалуй, догадаюсь.

Шаталов был любителем поболтать, но ни разу в своих высказываниях не ушел за грань. Осокин сидел за столом с любезной миной и чувствовал себя не в своей тарелке. Это были милые люди, дружелюбные, гостеприимные. Георгий Иванович заметно прихрамывал, но ухитрялся бегать быстро, то банку с вареньем нес из кухни, то кусковой сахар, являющийся жутким дефицитом.

Антонина сидела напротив, в домашнем ситцевом платье, с распущенными пепельными волосами. Она украдкой посматривала на Ивана, потом скромно опускала глаза в тарелку. Красота этой девушки была не вызывающей, не бьющей наотмашь, а какой-то спокойной, чистой, забирающей не сразу, но непременно. Осокину хотелось смотреть на нее постоянно, но приходилось отвлекаться на еду, делать вид, что он слушает Шаталова, произносить какие-то реплики.

– Ради бога, расскажите, что произошло, – настаивал Георгий Иванович. – Если с Тонечкой что-то случится, я не переживу. Вы поймите, Иван Сергеевич, после смерти моего брата Виктора и его любезной Тамары Михайловны я несу за Антонину персональную, так сказать, ответственность. Она мне как дочь. У нее остался только я, у меня – лишь она. Все остальные родственники лежат во сырой земле, понимаете? Пока живой, я буду ее опекать.

– Ничего ужасного, Георгий Иванович, – уверил его Осокин, перехватив упреждающий девичий взгляд. – Обычные пьяные хулиганы. Хотели отобрать сумочку и сбежать, ничего больше. Хорошо, что я проходил мимо. Антонина не пострадала, отделалась легким испугом.

– А вы пострадали? – Шаталов въедливо посмотрел ему в глаза.

– Я похож на пострадавшего?

Тут засмеялись все трое.

Антонина открыла было рот, чтобы живописать подвиги контрразведчика, свидетелем которых она была, но передумала, решила поберечь нервы родственника.

– Они убежали, Георгий Иванович, – сказал Иван. – Увидели форму, испугались и кинулись наутек. А на углу нарвались на патруль, который и провел задержание. Все просто.

– Ну и слава богу. – Вряд ли он поверил, но предпочел не заострять. – Вы плохо едите, Иван Сергеевич. Вам не понравилась курица?

– Курица замечательная. Но не хочу вас объедать и, поверьте, на работе успел поужинать.

– Вы нас совсем не объедаете. У нас с продуктами еще терпимо. Я ведь какой-никакой начальствующий состав, являюсь депутатом горсовета, членом комиссии по распределению продовольствия. Это не значит, что я ворую. Но существует надбавка к зарплате, позволяющая мне отовариваться на рынке, дополнительные продуктовые пайки.

Иван уже томился этой неустанной говорильней. А Георгий Иванович стал рассказывать про свой парк, оседлал любимого конька.

Его задача – сохранить городской оазис, не позволить привести в запустение, иначе потомки не простят. Это несколько гектаров площади, масса зеленых насаждений, клумб, липовая роща, плодовые деревья. Повсюду прогулочные аллеи, беседки, замечательный фонтан, который, к сожалению, не работает, извилистый искусственный пруд, мостики, десяток аттракционов и даже комната смеха с кривыми зеркалами. Многое сейчас закрыто, но требует присмотра. Это, конечно, не ленинградский парковый ансамбль, но есть много скульптур, которые надлежит сохранить.

На северном краю парка стоит клуб железнодорожников, здание с историей, возведенное в стиле классицизма в первые годы двадцатого века, когда Свиров уже считался городом. Директор клуба – его хороший знакомый Навроцкий Борис Аркадьевич, замечательный человек, которому Шаталов в меру сил оказывает помощь. Клуб функционирует, пусть и не в полную мощность.

Трудно представить, но в кинозале дважды в неделю демонстрируются фильмы, и народ валит туда валом! За репертуаром тщательно следят, старье не крутят, за исключением, разумеется, классики: «Ленин в Октябре», «Ленин в 1918 году». Вы когда-нибудь видели, чтобы в прифронтовых городах функционировали кинотеатры? А в Свирове Навроцкий и Шаталов добились разрешения от военных властей.

Что в этом плохого? Люди радуются, отвлекаются от ужасов военного времени.

– Дядя Жора, вы уже утомили нашего гостя, – заявила Антонина. – Не обижайтесь на него, Иван Сергеевич, он очень увлекающаяся персона. Центральный парк – его жизнь, другой дядя Жора не представляет. Готов говорить про это часами, а уж как работает! – Девушка покачала головой. – Меня осуждает, что часто задерживаюсь, а сам сидит в своем парке до последнего, решает какие-то вопросы, сам с лопатой по клумбам бегает.

– А кто еще будет бегать с лопатой, Тонечка? – Шаталов всплеснул руками. – До войны в штате моего хозяйства было сорок восемь человек – вахтеры, шоферы, сторожа, садовники, водопроводчики, администраторы, художники по наглядной агитации и так далее. Сейчас осталось двенадцать. Это нормально? Вот и приходится все делать самому или висеть над душой у подчиненных. Ей-богу, я скоро буду требовать для себя карательных полномочий!

– С Борисом Аркадьевичем зачем-то поссорились, – сказала Антонина.

– С Навроцким-то? Да разве это ссора? Так, погрызлись по-дружески, потом помирились, руки пожали. Слишком многое нас связывает с Борисом Аркадьевичем, чтобы ссориться из-за двадцати мешков цемента. Да я вообще не способен с кем-то враждовать. Наорать могу, но чтобы таить злобу, пыхтеть по углам – увольте, не мое. Твой жених Лаврентий сколько раз сюда приходил. Он мне сразу не понравился, а разве я плохо его принял?