– Рассудком они сильны… – прошептал Верриберд и вдруг закричал: – Рассудком они сильны!

Он вскочил и вновь помчался, не разбирая дороги. Остановился на берегу озера, снова пробормотал «рассудком они сильны…» и вдруг понял: нужно идти к темным альвам. Они имеют дело с проклятыми кругляшами, они и с людьми дело имеют, они скажут, как отомстить бегунам.

Верриберд помнил, где наверху вход в пещеры. Он не стал никого звать, а молча вошел в темный лаз и двигался на ощупь. Наконец за поворотом он увидел слабый свет.

– Я пришел греться у вашего огня, – сказал Верриберд, и вдруг его пробил такой озноб, какого не случалось в самую морозную зиму.

– Проходи, – отозвался старческий голос.

В пещере горел костер, возле огня сидела старая темная альва.

Одна.

Близился миг, когда ей предстояло растаять. Верриберд догадывался, как это происходит у темных альвов, но готового к уходу темного видел впервые. Белые перед тем, как лечь и перестать жить, приобретали перламутровый отлив кожи, уже готовой растаять. Темные, как оказалось, приобретали угольный блеск – и вместе с ним прозрачность. Верриберду доводилось видеть большие кристаллы черного горного хрусталя с синеватым отливом – вот такой сейчас была кожа старой темной альвы.

Кожаная мужская туника, из тех, какие носят рудокопы, сползла с ее исхудавшего плеча. Сухие пальцы перебирали тусклые камушки.

И она улыбалась.

– Где все твои? – спросил Верриберд.

– Ушли. Я не захотела. Мне пора заснуть навсегда. Садись, белый. Поговори со мной, пока я не слилась с землей.

Верриберд сел, но говорить не стал.

– Если так, хоть помоги мне, – попросила она. – Я уже отдохнула, пора браться за дело.

У старой темной альвы были глиняные плошки с красками. Она, взяв в каждую ладонь по плошке, подошла к стене.

– Так высоко я не достану, ты – достанешь. Я рисую всех своих – родителей, братьев, сестер, детей, внуков. Если хочешь, можешь рядом нарисовать своих, белых. Там, повыше. Это будет правильно – темные внизу, белые наверху.

– Я не умею.

– Так, как я, сумеешь, – усмехнулась темная альва. – Может быть, однажды внуки и правнуки вернутся. Пусть знают, что тут их дом. Иначе ведь не догадаются.

Верриберд пригляделся. Фигурки на стенах были просты, голова – кружок, туловище – не отличить мужское от женского, руки и ноги – темные кривоватые полосы.

– Это мой Буррур. Видишь, у него кирка в руке? Он был самым сильным и самым добычливым. А это моя Аррада, видишь, у нее дитя. Она долго не могла родить дитя. А это мой Мартар, он был самый толстый. Однажды съел две миски жирной каши, приготовленной для целого звена рудокопов. Но он умел ковать тонкие клинки с узорами. Это искусство, белый, он вытягивал проволоку, по-хитрому свивал ее в жгуты, потом много раз проковывал. А это мой Дирри, маленький. Он хотел стать кузнецом. А это моя Бремма, я ей нарисовала ожерелье…

Родители и дети, мертвые и живые – все были на этой стене, все бежали друг за дружкой, куда – знала только темная альва.

Верриберд взял плошку с охрой.

Первым он нарисовал Энниберда – того, младшего брата. Покойный получился золотистым и теплым. Таким ему следовало быть, если бы его мертвого принесли на поляну и положили под жаркое солнце. Но его тело осталось возле шалаша и таяло без солнца…

Второго Энниберда он нарисовал последним – после тех белых альвов, которые погибли во время зимнего перехода через Большой отрог Артейского хребта.

Но, пока он разукрашивал стену, странная мысль посетила его.

Эти рисунки должны остаться для тех, кто придет потом – для альвов или для людей. Так придумала старая темная альва. Как бы они ни были просты, в них правда. В них – та жизнь, что была раньше в опустевшей пещере, со всеми ее мелочами и подробностями. Так отчего бы не передать тем, кто придет, правду о предательстве бегунов?

Как изобразить предательство, белый альв не знал.

Первое, что пришло на ум, – монеты. Эти злосчастные серебряные кругляши, которые оказались дороже, чем жизнь трех юных белых альвов, чем доверие.

Верриберд отошел в сторону, выбрал ровный кусок стены и стал рисовать все племя бегунов – как им и полагалось, они бежали, друг дружке в затылок, и у них были большие длинные ноги и маленькие дурные головы, в которых не мог поместиться рассудок. Сверху на них сыпались кругляши.

Он вдруг понял, что может вложить в рисунок силу. Силу и правду.

Кругляши попадали в головы, раскалывали головы, поселялись там, выталкивая наружу рассудок. Так задумал Верриберд, и, хотя получалась невнятная мазня, в этой мазне уже зрели и сила, и правда.

– А это Илмар и Сайвар, которых альвриги увели… – бормотала старая альва. – Маленькие, глупые… А потом я альвригов нарисую – как они валятся в Регинне один за другим и тонут, тонут… Мы, темные, не умеем плавать, как люди, а вы, белый? Вы умеете?

– Не умеем. Но вода нас держит.

Цепочка бегущих предателей была рыжей, их следовало лишить этого солнечного цвета.

Верриберд отошел к костру и выбрал подходящий уголек.

– Вот вам ваш рассудок, вот вам ваш рассудок! – твердил он, замазывая черным головы бегунов. – Рассудком они сильны! Ну, так вот вам ваш рассудок! Вот, и вот, и вот!..

Черный уголь крошился, но не опадал. Тела бегунов покрывались угольной пылью. И вдруг рисунок ожил.

Черные головы повернулись к Верриберду и оскалились. Это были не лица, похожие на людские, это были звериные морды. И Верриберд вспомнил: волки! Бегуны ведь хвалились тем, что бегают быстрее волков, и считали себя их родственниками. И после смерти все они должны стать волками…

То, что сделал с ними Верриберд посредством черного угля, – не смерть ли это?

Если так – они получили то, чего желали. Хорошо это или плохо – Верриберд не знал. Раньше он, белый альв, считал все, что делает, хорошим, но мир изменился, и понятие о добре и зле, видимо, тоже.

Сверху на эти головы летели зловещие кругляши – и пролетали мимо. Вчерашние бегуны больше не понимали, что это такое.

Сила выплеснулась, и белый альв почувствовал слабость. До этого дня ему не доводилось никого проклинать, и он не знал, как это иссушает сердце.

– Ты что-то сотворил, – сказала старая альва.

– Да, сотворил.

– Волчьи головы.

– Они сами этого желали. Будут двуногими волками. Что я могу сделать для тебя?

– Пожалуй, ничего. Ты же знаешь, мы можем уснуть, когда сами того захотим. Я нарисую весь свой род, погашу костер и усну. И спокойно сольюсь с землей. Вот тут.

Она указала на дальний угол пещеры.

Верриберд окончательно убедился – у темных альвов это происходит так же, как у белых. Плоть тает, кости всасывает в себя земля. У одних – солнце, у других – земля, а что же было у забытых предков? Этого никто не знает и не угадает.