лишь принося во имя этого будущего жертвы сегодняшнего дня. Посмотрите на русских, как они одеты, как питаются. Достойно ли это цивилизованной страны?»

Когда в сорок первом оказалась Германия у самых московских ворот, отбрасывал, как мог, мысли, неясные, тревожные, перегонявшие одна другую. Перехватывал взгляды коллег-канадцев, полные сострадания. В них читалось: «Не сегодня-завтра немцы войдут в Москву, что станет с вашей родиной?»

Когда же в декабре сорок первого года пришла весть о разгроме немцев под Москвой, когда замелькали на киноэкранах и страницах газет фотографии — немецкие танки с развороченными башнями, сожженные деревеньки, освобожденные красными войсками, музей Чайковского в Клину (больше всего запомнил разбитый бюст Чайковского на крыльце), Болдин ничего не мог понять. Вчитывался в строчки корреспонденций о советско-германском фронте с таким вниманием, с каким давно уже ничего не читал. Не спал до глубокой ночи, находя на различных радиоволнах все новые и новые подробности сражения под Москвой. Красные продвигались на запад, отбивая захваченные немцами деревни и города.

Павел Александрович подходил к большой карте Советского Союза и отодвигал все дальше и дальше на запад, сперва на полсантиметра, а случалось, и по сантиметру красную тесемку, нацепленную на иголки и изображавшую линию фронта.

Уже по-другому встречали знакомые Болдина. Его поздравляли, будто он представлял здесь, далеко от России, тех солдат, что, проваливаясь в снег, шли на немецкие позиции.

Где были немцы, до каких пределов дошли, что оставалось от России, не занятой врагом? Какие же силы нашла Советская страна, чтобы отбросить и разгромить его? Откуда?

Искал ответа в настоящем. И в прошлом.

События под Луцком врезались в память, как врезаются в тело осколки обожженного металла.

Будто расстались вчера, так отчетливо возникал перед мысленным взором облик генерала Брусилова — высокий лоб, обрамленный ежиком белых волос, с которыми резко контрастировали черные брови над глубокими, по-детски добрыми и вместе с тем проницательными глазами, длинные, вразлет, черные с проседью усы, чуть вытянутый вперед подбородок, выдававший натуру цельную и собранную... Ясный ум и сильная воля читались в этом спокойном лице. Где-то сейчас Алексей Алексеевич? Чем занят, да и нашлось ли занятие для него? Скорее — весь в прошлом. Заметке «Брусилов на службе у красных», напечатанной в эмигрантской «Новой русской газете», заставлял себя не верить.

Из своего «далека», исчисляемого и годами и верстами, он старался заново осмыслить все, совершенное Брусиловым и его фронтом, сравнивая прорыв с другими операциями мировой войны.

Первого июля 1916 года французы и англичане, имевшие тройное превосходство над германцами, начали наступление вдоль реки Соммы. За неделю союзники выпустили почти два с половиной миллиона снарядов. Расчеты показывали: если даже один из десяти снарядов попадал в цель, от оборонительных сооружений неприятеля не должно было остаться и следа.

После столь мощной, небывалой в истории войн артиллерийской подготовки франко-английское командование послало в бой пехоту. На участке главного прорыва предполагаемыми темпами ежедневного наступления признавались шесть—десять верст. Более быстрое продвижение считалось нецелесообразным ввиду сложности подвоза провианта и боеприпасов.

Но за три месяца кровопролитнейших боев союзникам удалось продвинуться вперед лишь на десять с небольшим верст. Каждая верста — 130 тысяч жертв, наступавшие теряли неизмеримо больше, чем оборонявшиеся Германский штаб сумел разгадать демонстративность артиллерийской подготовки союзников, место их предполагаемого наступления, подтянуть сюда новые силы, снятые с других участков фронта. Войска были отведены на вторые и третьи линии обороны, на этих линиях и остановились союзные войска, неся неисчислимые потери. Командование гнало пехоту в бой, но войска оказывались неспособными выполнить ни одной тактической и оперативной задачи.

А на другом, восточном конце Европы — редкий стратегический успех русских.

Брусилов начинал свое наступление почти за семьдесят дней до начала атак франко-английских войск вдоль реки Соммы. Аэрофотосъемка и разведка дали русским артиллеристам четкие цели, позволили в короткое время подавить многие из них. Вспомогательными ударами на различных участках фронта Брусилов сумел скрыть направление главного удара. К концу лета левое крыло юго-западного фронта продвинулось вперед на 120 километров. Неприятель потерял более миллиона убитыми и ранеными и полмиллиона пленными. Было взято 581 орудие и около двух тысяч пулеметов.

Англия и Франция поплатились сотнями тысяч жизней за то, что высокомерно не заметили примера, который показали брусиловцы.

Чем в конце концов поплатится Гитлер за то, что не признал и возможностей и сил России?

В книжном магазине Торонто Болдин купил три объемистых сборника исторических очерков о первой мировой войне, изданных в Лондоне, Париже и Берлине.

В течение месяца у него было любопытное чтение. Немецкие источники нигде не писали о поражениях германских войск, а только о случайных неудачах. Французские же и английские авторы превозносили только своих солдат, своих полководцев и почти совсем не вспоминали о полководцах и солдатах русских. На чужбине Болдин начал испытывать обостренный интерес к родной истории и к родному характеру. Говорил себе: «Почему, изучая национальную литературу и национальное искусство, мы не делали попыток фундаментально изучить русский характер? Ведь в этом изучении истоки многих понятий и представлений, не можем же мы, русские, довольствоваться исследованиями, которые пробуют посвятить русскому духу чужеземные путешественники. Англичане — те смелее. Распространили по миру анкеты с одним вопросом: за что вы любите и за что не любите англичан? И опубликовали ответы».

Тоска сжимала сердце и давила тяжелым грузом на плечи.

Что впереди?

Надежды на возвращение домой таяли.

Постигнув непростые, подверженные переменам законы рекламы, Павел Александрович выдвигался исподволь, но неотступно в ряды крупнейших ее организаторов. Болдины стали жить на широкую ногу.

Вместе с богатством в двухэтажный дом с атлантами у подъезда незримо вошла чужая женщина; она крала у Ксении мужа, его время, ласки, мысли. Павел Александрович все чаще звонил, чтобы предупредить — был там, а теперь иду туда-то. Раньше он имел привычку говорить, когда вернется домой, теперь по его интонациям — искательным, непривычным — Ксения догадывалась, где он на самом деле и почему рассказывает, где был, ибо знает ее привычку никогда не проверять... верить или делать вид, что верит мужу.

Ксения жила в плену воспоминаний. Раньше, когда они только приехали в Канаду, стремилась быть помощницей мужу, знала обо всех его заботах и делах. Как могла, старалась облегчить семье вхождение в новую, непривычную жизнь. Теперь же не с кем было поделиться. Любое слово, связанное с прошлой жизнью или с близкими, оставшимися в России, приводило Павла Александровича в ярость.

Николай, уже взрослый человек, продолжал жить своей, не понятной Ксении жизнью. От матери отошел давно и безвозвратно, не