– Гы-гы-гы, – загыкали остальные головы голосами хулиганов Громилина, Ватникова и начинающего хулигана Звягина.

Тут я понял, что дело глухо. Чего мне больше всего хотелось – это сделаться человеком-птицей, невидимкой исчезнуть в воздухе, раствориться амёбой в луже. Это надо же так капитально влипнуть – оказаться сразу меж трёх огней, не имея ни лазейки для отступления. За спиной, воняя рассолом, каланчой нависает Ухарев. Спереди – Матросов с дружками. Справа – сад, а в саду скамейка, а на скамейке – урод со скальпелем.

На остановке затормозил трамвай, оттуда вывалила туча народу. Какой-то человек в шляпе отделился от других пассажиров и медленно пошёл в нашу сторону. Рядом с нами он задержался, закурил и пошагал дальше. Краем глаза я случайно отметил ярко-рыжий огонёк папиросы, зелень шляпы и колёсико дыма, покатившееся по диабазу площади. Ну отметил – и мгновенно забыл.

– От долгов бегают одни жулики, – сказал голос огуречного воротилы.

В это время кулак Матросова, усыхая и тоскуя без мордобоя, выскочил у Щелчкова из-за щеки и, миновав моё везучее ухо, врезался во что-то костлявое.

– Полундра! – заорал Ухарев. – Коломенские измайловских мочат!

Я стоял, ничего не слыша – ни топота матросовских каблуков, ни ухаревских безумных криков, – стоял, опустив лицо, и видел перед собой одно – приткнувшийся к моему ботинку маленький коробок с ракетой.

– Ну же! – шептал Щелчков, дёргая меня за рукав. – Хватит паралитика строить!

Я очнулся, подхватил коробок, и мы помчались не разбирая дороги – по каменным волдырям Садовой, через проволоку трамвайных рельсов, за столбики покровской ограды, по лужам, по кустам, по земле. Мы бежали, перепрыгивая скамейки, распугивая голубей и пенсионеров, в спину нам свистели и лаяли, матерились и бросали окурки. Скоро к нашему слоновьему топоту добавился новый, чавкающий.

– Погодите! – мы услышали сзади.

Голос явно принадлежал Шкипидарову. Мы ещё немножечко пробежали и, с Маклина свернув на Прядильную, остановились, прислонившись к стене. Мы стояли, высунув языки и обмахивая лицо ладошками. Из-за булочной выскочил Шкипидаров и, озираясь, доковылял до нас.

– Две новости, хорошая и плохая, – сказал он, переведя дыхание. – Никакие они не воры. И не шпионы. Это новость хорошая. Теперь плохая…

– Сижу я это, значит, в кустах, тычусь палкой, вроде как ковыряюсь. Короче, как вы сказали, исследую садовую почву, борюсь с личинками жука-короеда. От скамейки, где эти двое, метрах в четырёх, может, в трёх. Слушаю, что те говорят. Сначала они только шушукались, потом начали говорить громко.

Она ему говорит: ты изверг! А он ей говорит: я учёный. То, что не позволено обывателю, нам, учёным, самой наукой разрешено. Она ему тогда: ты подлец! Я тебе, говорит, верила, я тебя, говорит, любила, а больше не верю и не люблю. Он ей: Любовь Павловна, почему? Из-за этих малолеток-соседей? Но я ведь думаю о будущем, о науке, о миллионах спасённых жизней, ради которых двое малолетних бездельников должны пожертвовать какой-то там селезёнкой, или печёнкой, или парой-другой стаканов их никчёмных мозгов, которые им вообще без надобности. Она ему: ты знаешь, о чём я. Дело, говорит, не в мальчишках. Дело, говорит, в твоей совести, которой у тебя нету.

Тут она снимает сапог да как грохнет сапогом по скамейке. Этот как подпрыгнет, который рядом, как заголосит сумасшедшим голосом. Там, через дорожку, где туалеты, в шашки пенсионеры резались, малый чемпионат Садовой по игре в поддавки…

Я остановил Шкипидарова.

– Бог, – говорю, – с ними, с пенсионерами. Некогда, давай про соседку.

– Значит, он подпрыгнул и говорит, ну, которому она сказала: подлец. Ага, он говорит, я подлец? Да я, кричит, всю жизнь положил, придумывая искусственную пиявку! Да я… А она в ответ: тоже мне, слуга человечества. Носишься со своей пиявкой, как курица с золотым яйцом. Был бы хоть какой в этом прок, людей только зря калечишь. А он ей: я добьюсь, я сумею… Добьёшься, она – ему. Как с банкой-невидимкой добился. Я голову, орёт, свою сплющила, пока её в стекляшку просовывала. Тоже мне, кричит, невидимка. Меня в этой твоей невидимке чуть не застукали на похищении мыла. Да таких, кричит она, невидимок у меня, говорит, целая этажерка.

Я вспомнил коридорную сцену и свой пострадавший лоб, хмыкнул и мотнул головой. «Ничего себе, – подумал я, – невидимка».

– Тут соседка, – продолжал Шкипидаров, – хватает сумку, которая между ними, и вываливает из неё на дорожку кучу битого баночного стекла. Получай, кричит, свою невидимку, мне, кричит, такая без надобности!

Ну уж это по твоей глупости, отвечает на это который с ней. Значит, ты неправильно надевала, значит, не по часовой стрелке. Или банки, говорит, перепутала, напялила из-под каких-нибудь огурцов. Или кокнула по вечной неаккуратности. В общем, так, говорит он ей. Ты обязана мне по гроб жизни. И не в банках, говорит, дело. Если бы, говорит, не я, отбывать бы тебе наказание за подделку налоговых документов, когда ты в зоомагазине работала.

Тут она заплакала, зарыдала. Ирод, говорит, негодяй. Сам вон сколько жизней перекалечил из-за этой своей пиявки. Я, он говорит, для науки, а вот ты, говорит, от жадности. Она страшно на него посмотрела и загробным голосом говорит. А брата своего, говорит, ты тоже для науки убил? Думаешь, говорит, я не знаю? Ты ему завидовал. И убил. Потому что он был умнее и много чего в жизни достиг, в отличие от тебя, неудачника!

Тот, который с ней, удивился и вдруг с «ты» перешёл на «вы». Что вы, Любовь Павловна, вы о чём? Вы серьёзно, говорит, это думаете? Я – убийца своего брата?! Бред какой-то, безумный бред! Вы, должно быть, грибов поели, вот и мелете незнамо чего. Я сегодня испытал потрясение, когда увидел его мёртвое тело. Но я-то здесь, простите, при чём? Он последнее время пьянствовал, он водился со всяким сбродом. Вот отсюда и печальный итог – сгорел заживо, не погасив папиросу.

А она ему: ты, всё ты! Я не верю ни единому твоему слову. Он хороший, а ты – плохой. Он придумал машину времени, он придумал вечнозелёный веник, спикосрак и много чего другого, необходимого и полезного для людей. А ты завистник, неудачник и вор. И никогда я, говорит,