очереди», – нацарапано было ниже. И подписано: «Доктор С.».

Сразу захотелось назад – домой, к невыученным урокам, к передаче «Хочу всё знать», к гвоздю, который я обещал маме сегодня заколотить в стену, чтобы мама больше не говорила: «Гвоздя в стену забить не можешь». Щелчков тоже смотрел набычившись на эту живодёрскую шутку насчёт выпиливания и резьбы по живому.

Догадливый Тимофей Петрович, наше мудрое общественное животное, буквально в полсекунды сообразил, что настроения в коллективе упаднические, – пораженческие, можно сказать, настроения. Посмотрев на нас с печальным прищуром, Тимофей привёл цитату из классика:

Двуногих тварей миллионы Всё ходят по цепи кругом…

Голос его при этом явно был рассчитан на то, чтобы задеть наше увядшее самолюбие.

Не сговариваясь, мы со Щелчковым одновременно вцепились в дверную ручку. Надежда, что чердак заперт, оказалась, увы, пустой. Дверь открылась без единого скрипа.

На чердаке было довольно светло. Полосы вечернего света, льющегося сквозь маленькие окошки, разгораживали чердак на части: тёмное перемежалось со светлым, как в лесу на картине Шишкина. Словно снасти флибустьерского корабля, воздух оплетали верёвки; на них дремали, свесив хвостики вниз, разнокалиберные стайки прищепок. Бельё, по случаю вечерней поры, было снято до последних подштанников.

Привидениями здесь вроде не пахло – только пылью да деревом от стропил. Наши страхи понемножечку успокоились. Щелчков уже насвистывал песенку «Лучше лежать на дне», его любимую, из «Человека-амфибии», он её всегда исполняет для поднятия боевого духа. Я сорвал с верёвки прищепку и нацепил её Щелчкову на нос.

Умное общественное животное не теряло времени зря – ткнувшись мордой в ковёр из пыли, оно сразу же пустилось по следу. След терялся возле старой кирпичной кладки давно недействующей печной трубы. Я внимательно исследовал кирпичи, они сидели вполне надежно.

– Ёксель-моксель, – сказал Тимофей Петрович, что можно перевести с кошачьего примерно как «Вот те на!».

Кот устроился верхом на верёвке и легонько на ней раскачивался, равновесие поддерживая хвостом.

В это время со стороны двери донёсся подозрительный шорох. Кто-то будто бы прошепелявил невнятно: «Детки в клетке», – или нам показалось?

С полминуты мы дружно вслушивались. Шорох больше не повторялся. Мы уже решили, что нам почудилось или это балуется сквозняк, но тут бухнула чердачная дверь, и раздался плаксивый звук поворачиваемого в замке ключа.

Щелчков первый подбежал к двери, что есть силы её толкнул, но в результате только отшиб ладони.

– Детки в клетке, – послышалось из-за двери хрипловатое сопелкинское контральто.

– Ёксель-моксель, – повторил Тимофей Петрович, спрыгивая с верёвки в пыль. – Как это я сразу не догадался! Чувствовал ведь, дело нечисто, но чтобы так вот обвести вокруг пальца! Одного не могу понять: зачем вообще ей понадобилось нас запирать?

– Из вредности! – ответил Щелчков. – Меня больше интересует другое: нам теперь здесь куковать до утра? Завтра в школу, придут родители, а у меня ещё уроки не деланы.

– В принципе, у нас есть топор. – Я примерился топором к двери, но Тимофей остановил мой порыв.

– Не советую, – сказал он, водя усами. – Шуму много, а толку ноль. Во-первых, все жильцы встанут на уши, во-вторых, ещё милицию вызовут. А милиция, оно тебе надо? Ну и в-третьих, у нас есть крыша, а крыша – это путь на свободу!

Я тоскливо поглядел на окно. Ему просто было так говорить: «По крыше», – с его-то четырьмя лапами. А каково нам, двуногим?

Тимофей отвлёкся от разговора и всмотрелся в косую тень от проходящей под потолком балки.

– Нашёл! – промяукал он из тёмной полосы на полу. – То колечко, которое было на попугае.

Мы сейчас же поспешили к нему. Возле носа Тимофея Петровича лежало мелкое металлическое колечко – неяркое, едва различимое, пройдёшь мимо такого и не заметишь.

Я мгновенно протянул к нему руку, но Щелчков каким-то хитрым манёвром подвёл свою ладонь под мою и быстро накрыл находку. Я уже собрался сказать, что думаю по этому поводу, как вдруг заметил, что рука у Щелчкова какая-то подозрительно волосатая. И ногти на ней ржавые, как железо. А на пальцах, под зарослями волос, незаметно, как коряги в воде, проступают синеватые буквы. По буковке на каждом, кроме большого. Из букв складывалось короткое слово. С пятой или шестой попытки мне удалось его прочитать. Там было написано: «СЕВА».

– Детки в клетке, – сказали сверху.

Я вздрогнул и поднял голову.

И увидел над собой два лица – одно Щелчкова и одно не Щелчкова. У Щелчкова было лицо испуганное, не у Щелчкова – незнакомое и небритое.

– Севастьянов моя фамилия.

Незнакомец переменил руки; правая, что накрывала кольцо, теперь тянулась к нам обоим с рукопожатием, а её место заняла левая. Механически, не понимая, что делаю, я пожал протянутую мне руку. Ладонь была пыльная и холодная и состояла из бугристых костей, обёрнутых в шершавую кожу.

– Случайно прогуливался по крыше и услышал на чердаке голоса. Дай, думаю, загляну узнаю – может быть, человеку плохо. – Он внимательно посмотрел на нас. – Лечебная помощь требуется? Руку ампутировать или ногу? Вырезать ненужный аппендикс? Кости править – это тоже пожалуйста. Можно трепанацию черепа. Ого! – Он радостно встрепенулся, увидев у нас топор. – К тому же со своим инструментом!

– Мы здоровые, спасибо, не нужно, – попытался улыбнуться Щелчков в ответ на эти неуместные шутки.

– Вот мы это сейчас и выясним. – Севастьянов незаметным движением вынул непонятно откуда остроносый хирургический нож. – И заодно узнаем, какое такое сокровище вы хотите от меня утаить.

Он чуть-чуть приподнял ладонь и сразу же её опустил.

При виде его зверского инструмента на меня вдруг навалилась икота.

– Лучшее средство против икоты – удалить язык. – Севастьянов поманил меня пальцем.

Я сразу же перестал икать и дёрнулся в чердачную полутьму. Щелчков дёрнулся за мной следом, но не рассчитал скорости и с разбегу налетел на меня. Я не устоял на ногах и грохнулся на холодный пол. Щелчков повалился рядом, мы лежали, как два барана, которых отобрали для шашлыка.

– Объявляю пятиминутку отдыха, –