– Где табун? – спросила я.

– Барс-конь увел его. Для него эта кобыла – не отбитая, а изгнанная, он уже забыл о ней. – Талай перелез через изгородь и оказался рядом со мной. – Устала, царевна? Пусть кони отдохнут, пойдем в дом, там нас накормят.

Мы отправились в ближний пастушечий дом. Все были радостные и возбужденные, Согдай прыгала вокруг меня, как собачонка, дергала за руки, спрашивала, нравится ли мне все. Я же была как в тумане.

В тепле мне стало легче. Молодая жена одного из пастухов разлила всем густой молочной похлебки, заправленной грубой мукой. Она пыталась услужить мне больше, чем остальным, но мне это не нравилось, а она только сильнее старалась. Наконец она подослала ко мне своего маленького сына. Выпятив круглый грязный живот и глядя не на меня, а на кончик своего носа, он пробубнил тихим голосом, не хочу ли я ребрышко барашка. Все вокруг рассмеялись, а мне стало досадно, я отказалась, и мальчик с облегчением убежал в угол. А потом я поймала взгляд его матери, готовой разреветься, и мне стало совсем горько. Я не хотела обижать хозяйку, но и лишней чести мне было не надо. Отец тоже не любил ее принимать, говорил, это делает сердце гордым, а ум – алчным.

Я была рада, когда мы наконец вышли. Солнце спускалось за горы, длинные тени вытянулись по снегу. Я подошла к изгороди и смотрела на свою новую кобылу. Все, что произошло в этот день, еще мешалось у меня в голове.

– Я буду приходить каждый день, обучать и ее, и тебя, – сказал Талай, подойдя сзади. – Я объезжу ее, потом ты сядешь. А может, и не стоит, ты сама ее приручишь? – усмехнулся вдруг он.

– Нет, я не смогу, – замотала я головой с испугом: я поверила ему.

– Хитришь, царевна, – сощурив один глаз, посмотрел он на меня. – Я видел сегодня, кто загнал эту кобылу.

– Как? – вздрогнула я и тут же поняла, что этим вопросом призналась.

Он улыбнулся:

– Я видел только то, что могут видеть мужчины. Нас не учат такому, но я знаю, что это возможно. Я догадался, Ал-Аштара. – И он дружески похлопал меня по плечу, а потом отошел и стал звать пастухов, чтобы привели мне коня, на котором ехать в стан.

Быстро, как ручей с горы, полетели дни. Талай стал объезжать мою кобылу, мою Учкту. Он учил ее ходить под седлом, а меня быть ей хозяйкой. В нем кобыла сразу признала сильного и слушалась, а меня несколько раз спускала на землю, перебрасывала через голову. Я и смеялась, и злилась на себя.

Как стало мало снега, принялись парни готовиться к скачкам. С утра как птицы, со свистом и гиком, проносились они меж домов к дальним холмам. Там летали, взрывая землю, осаждая коней на скаку, красовались друг перед другом.

Несколько раз случалось, что между тех холмов проезжали и мы с Талаем. Медленно, шагом ехали мы, я еще неуверенно сидела на своей лошади, мы надевали ей шоры, чтобы не взыграла. Сколько шуток, сколько смеха вызывали мы среди молодежи! Парни принимались дразнить Талая, скакали за нами вслед. «Вот с царевной конник едет! – кричали они. – Противника себе воспитать хочет! Те, Талай, страшного врага ты нашел! Смотри, копыта у нее из камней воду отжимают! Оставался бы с нами, пока слава лучшего скакуна еще за тобой», – дразнились они. Но Талай ничего не отвечал и даже не оборачивался в их сторону.

Среди молодежи всегда примечала я Согдай. Птицей носилась она на кауром коне, легко перелетала через рвы и препятствия. Ее угловатая, сухая фигура краше дев наших кровей казалась, когда она была на коне. Сама говорила мне Согдай, что любила скачки и иного счастья не знала, как в стремительном беге коня.

Мы сошлись с ней в ту последнюю луну в стане. Почти каждый вечер приходила она ко мне, помогала в делах, или просто сидели мы в углу, не зажигая светильники, и говорили. Никогда еще, ни до ни после, не знала я такой тихой, доверительной дружбы. О чем бы ни говорили, хоть о себе рассказывала она, о своей матери и ее люде, о роде отца, меня ли слушала, – все было хорошо, и казалось, что нечто большее, чем эти разговоры, объединяет нас. Будто была меж нами тайна, о которой обе мы знали, но не говорили друг с другом. Могли вдруг замолчать, в свои мысли погрузившись, и так сидеть, не тяготясь молчанием, будто в эту минуту думали об одном.

Согдай тем милее казалась мне, что была Талаю сестра, а значит, как бы частью его мира. Но говорить о нем с ней я не решалась и всегда прерывала ее, если она заговаривала сама: я начинала смущаться ни от чего и боялась, что Согдайка заметит. Одно только рассказала ей: как увидела ее у Талая на плече и о связи другой меж ними подумала. Она рассмеялась.

– Я тогда в первый раз на сборе была и очень всего стеснялась. Брат меня зазывал, но я не ходила. Девы надо мною смеются. Да и парни тоже.

– Неужели все? Быть не может, чтобы всем ты так чужда была своей кровью, чтобы тебя чурались, – посмеялась я, а она как-то странно в меня вгляделась: не таю ли чего в этих словах?

– Может, и не все, – не сразу проговорила она. – Только в стане об этом не знают. И ты не говори никому.

– Я пошутила, Согдай, – удивилась я. – О чем говорить мне? Не думай, что я хочу посмеяться над тобой.

Но она только натянуто улыбнулась, и я не поняла тогда, отчего так задели ее мои слова.

Когда началось новолуние, и я решила вспомнить, как у Камки собирали мы силу луны. Ночью пошла на пригорок за домом. Села, положила рядом зеркало и попыталась, оставив все мысли, обратиться к луне, еще не явившейся в небе.

Ночь была удивительно теплой. Воздух легкий и влажный, как бывает только голой весной. Теплый ветер шел из долины, сгонял снег с гор. Сам воздух, казалось, был напоен водой и блестел. Звеняще, просторно и светло было вокруг.

Мне виден был отсюда весь стан, темные, словно нежилые дома. Все спало. Меня тоже клонило в сон, и я поняла: не получается у меня, как бывало у Камки, вобрать в себя силу луны. Слишком много было во мне мыслей, и все они казались мягкими, легкими, как тесто в кипящем жире, всплывали из глубины, весело шипели, пузырились, но не держали сосредоточенности.

Я чуяла, что засыпаю под мерное движение этих мыслей. Сердце стало мягкое, как подушка, и огромное, как дом. Входили в этот дом и мой отец, и Санталай, и Очи, и Согдай, Учкту в беге за свою свободу, и пегий ее вожак, мой царь-ээ, Таргатай из чертога Луноликой… Но через все эти лица и образы глядел Талай, его прямой, твердый взгляд, улыбка, когда учил он меня езде, – он был во всем этом, и один мог войти в мой дом-сердце и заполнить его собой, оставив всех, кого я любила, за стенами… Я смутилась. Осознала это и очнулась. Талая не было поблизости, но он продолжал еще быть рядом, как держится над рекой туман после рассвета. Я не знала, что делать с этим. Я этого боялась.

Тут какое-то движение померещилось мне в стороне. Я вздрогнула и обернулась: лунобоким барсом мелькнул мой ээ на спуске с холма и заструился между домами. Я вскочила и пустилась за ним. Кубарем слетела к стану, свернула за дом, поплутала и вижу – вон на покатой крыше, невесомый, сидит. Как заметила его, он спрыгнул и по-звериному потрусил дальше.