– Когда же? Скажи! Я сейчас же уйду и не появлюсь в стане. Но скажи, сколько тебя ждать?

– Я хочу увидеть праздник весны.

– Нет! – вскричал он, словно она его ударила. – Как это можно! Еще столько дней! Зачем он тебе? Бабьи вопли, скачки да пьянство. Приходи на третий день.

– Нет. В полнолуние приду.

– Хорошо, – ответил он, поняв, что бесполезно с ней спорить. – Хорошо. Помнишь, где моя нора. Запомнила?

– Я все помню.

– Хорошо, хорошо. Буду тебя ждать. Я уже тебя жду. Ты слышишь? Слышишь?

Она не ответила. Тут он снова склонился к ней, и она не оттолкнула. Черные их силуэты слились. Как от боли, я зажмурилась и голову закрыла руками. Услышала топот – открыла глаза: во весь дух летела Очи, а Зонар вздыбил коня, крутился на месте, будто еще не знал, за ней ли спешить, прочь ли. Наконец развернул коня и пустился в тайгу.

Меня колотило, как в болезни. Хотела бежать к дому, но ноги подгибались, будто пьяна была. Был бы снег кругом, легла бы в снег, умылась, но вокруг голая, мокрая была земля, и как ни качало меня, хватило духу в грязь не сесть. Неспешно, с каждым шагом собираясь с мыслями, отправилась я к дому.

Впервые за все время, сколько в стане мы жили, я пожалела, что нет рядом Камки, чтобы спросить совета. Впервые я ощутила себя одинокой и всю тяжесть власти над человеком, мне порученным Бело-Синим, ответственности за него, ощутила на себе.

В дом вошла тихо – даже мамушка не подняла головы. Все спали, Санталай дышал шумно, светильники были потушены, лишь огонь тлел в очаге. Очи лежала в моем углу, и по ее позе, по дыханию было неясно, притворяется или правда спит.

Я сняла со стены один из светильников, зажгла от очага и, прикрывая рукой, подошла к ней, склонилась, заглянула в лицо. Чуть напряженным, но ровным, спокойным оно было. Ни страданий, ни сомнений не отразилось на нем. Только сейчас увидела я – или неверный свет сделал это? – как изменилась Очи за неполные три луны. Неискушенной девочкой пришла она к нам – уверенной, твердой стала. Я смотрела на нее, и весь их разговор звучал в голове, но верно ли поняла я все, что говорила Очи? Видела я по ее лицу, что тайную, дальнюю задумку имеет. То ли было это, о чем я слышала, – уйти к мужчине, отказаться от служения Луноликой, – или же мысль была иной, и ее она не сказала даже Зонару? Так думала я, когда Очи открыла глаза.

Она не удивилась, увидев меня, и не сощурилась от света. Так спокойно и прямо смотрела, что в первый миг подумалось: она знала, что я скрывалась за домом, и все слова эти для меня одной они говорили, а завтра вся молодежь будет надо мной потешаться в доме братьев Ату. Мне захотелось задуть огонь, отойти и забыть все, но тут же я поборола эту слабость: пусть это розыгрыш, но я сыграю ту роль, что мне отвели духи. Я сказала: «Идем», – поднялась и пошла из дома. Я знала, что она послушается и уже догадывается, о чем хочу с ней говорить, но я сама не знала еще, что скажу.

Я пошла за дом, поставила светильник на ларь, чтобы свет не прыгал в руках. Дрожь охватила меня, придя из сердца. Что бы ни делала, не могла совладать с ней, и огромных усилий стоило говорить так, чтобы не дрожал голос. Очи подошла и стала молча смотреть на меня. Почти любопытство было на ее лице, и это меня поразило. Я почуяла, что совсем не знаю эту деву.

А я все не могла начать. Тело била внутренняя дрожь. Время стало тяжелым. Я искала слова сильные, едкие, достойные вождя, чтоб сразу остановить ее, но то, что вырвалось из меня наконец, было полно страдания больше, чем я бы хотела.

– Скажи, ты правда уйдешь? – сказала я.

Она слегка улыбнулась едкой, обычной своей улыбкой и отвечала, не глядя на меня:

– Я знала, что тебе откуда-то все известно. Как увидела, что тебя в доме нет, так и поняла. Но как ты выследила нас? Или давно следишь? – только при этой мысли злая подозрительность мелькнула в ее глазах.

– Нет, я не знала и не следила. Мой ээ показал мне вас.

– Мне бы такого ээ, – спокойно, но с нежданной завистью сказала Очи. – Давно великой камкой была бы.

– О чем ты, Очи? – сказала я, и опять в голосе было больше скорби, чем гнева. Не так думала я говорить с ней. – Духи те к нам приходят, кого осилить можем. Не мне говорить тебе это.

– Не тебе и о другом со мной говорить.

– Мне. А что скажу Камке, если уйдешь с Зонаром?

– Ей-то что? Мы свободны, пока не завершено посвящение.

– Да, свободны. Но она мне тебя как дочь доверила. И что я скажу ей?

Она вдруг развернулась ко мне боком, обмякла и опустилась на поленья. Вся сжалась, а лицо уткнула в ладони. Я же стояла над ней, не шелохнувшись, глядя сверху вниз, и дрожь не отпускала.

– Ты все слышала? – спросила она, не оборачиваясь.

– Все.

– Как думаешь, он верно говорил? О доле?

– Не знаю. Для меня доля и служение Луноликой неотделимы. Меня не настигнет она, если от нее откажусь. Другой судьбы не выбирала я, а о чужой доле рассуждать не смею.

– Но почему, скажи, почему так дорого просит Луноликая?! – вдруг выдохнула она с болью. – Скажи мне, сестра! Скажи, зачем всю жизнь нам потом страдать, сожалея о том, чего никогда не имели? Разве убудет что-то с нас, если не девами мы будем служить Луне?

– Очи, тебя смутили разговоры на посиделках. Забыла ты, зачем девы приносят обет Матери?

– Это слова. Их прекрасно помню. Им верила, пока не знала, что бо́льшее в нас сокрыто. Как и ты не знаешь. Ни жара в сердце и во всем теле, ни этой тяги к нему… Отчего же отказываемся мы от того, что у всех женщин есть?

– Очи, ты сама ему говорила, что другого ждешь от Луноликой, нежели обычные девы. Разве не так? Зачем же мне говоришь сейчас, что не веришь в обеты?

Она не отвечала. Сидела, оторвав от лица руки, и смотрела перед собой. Потом сказала глухо, опять на меня не глядя:

– Он говорил, ты глупа как дитя. Я тоже так считала, но вижу теперь иначе: ты и правда во всем вождь, Ал-Аштара. А вождь ничего не имеет, кроме долга и совести. Да доли. Долг, доля и совесть. Как жить тебе тяжело, Ал-Аштара! У тебя долг вместо сердца, совесть вместо крови, и доля одна в твоей голове. Ты не поймешь меня. Ты хочешь напомнить мне о моей доле, о долге и совести, но у меня вместо них кровь и туман в голове, и только доля одна еще дорога.

Я слушала молча и тут заметила с удивлением, что дрожь отступила. Спокойной и сильной я ощутила себя. Это потом много над ее словами я думала и от них, как от старых ран, страдала и плакала по ночам: неужели и вправду я такая, не человек, не женщина, а вождь, с долгом одним, долей да совестью? Но это потом было, когда покинули меня все, а царская гривна оказалась на шее. А тогда я успокоилась, присела с ней рядом, погладила по спине, как младшую сестру, и сказала:

– Ты говори, говори, Очи. Пусть все превратится в слова.