Все эти дни вместе с Очи, как и обещала она, мы ходили на холм. Сидели тихо, каждая в своих грезах, а очнувшись, возвращались в дом. В тот вечер под луной, все более наливавшейся, ээ-барс появился в моем собственном облике и на коне, в котором я узнала Учкту. Маска с оленьими рогами была на голове у кобылы. Царь постоял недолго и пустился мелкой рысью вдоль леса. Я любовалась, как красиво идет лошадь, как высоко поднимает тонкие ноги, как круто гнет шею, глазом косит на землю. Потом поняла, что они уходят все дальше, и мне надо спешить, если не хочу отстать. Я уже было поднялась, но тут увидала, что это я, а не мой ээ, сижу на Учкту, глядя через золотые рога.

– Мы идем к Желтому морю, – услышала я голос царя-барса, и звучал он так, как если б Учкту говорила со мной.

– Зачем?

– Тебе надо увидеть весну.

Я удивилась, но ничего не сказала. Вокруг все изменилось: темная граница леса отступила, над нами было небо, полное звезд, и казалось, будто лошадь ступает прямо по нему. Стали проплывать горы: низкие таежные склоны далеко внизу Учкту оставляла, горы повыше, каменистые, голые, под копытами ее звенели, высокие пики, укрытые снегом весь год, лошадь моя миновала вровень. У меня замирало сердце от этих видений. Ветра же, который бил бы в лицо, не было. В тиши, словно во сне, я плыла по небу на коне, подобном Солнцерогу.

Много земель мы оставили позади, и я дивилась, наблюдая их сверху, как вдруг стали пролетать тени – не птицы, а будто темные рваные тряпки. Их становилось все больше, я наблюдала их с ужасом, как вдруг показалось впереди Желтое море, и лошадь взрыла черный песок на его берегу.

Тени эти, как живые тучи, двигались над нами, и ужасен был их вид. Небо над морем было не ночным, а серым, пепельным, и клубилось, как дым. Тени ясно виднелись на его фоне. Все они летели к другому берегу.

– Это весна, Кадын, – молвил царь. – Это ээ-борзы стремятся в свои владения. Среди людей они бродили всю зиму, рыскали по лесам, собирая замерзших, заблудших, усталых, смущая охотников. Теперь же возвращаются в свой мир.

– Я хочу знать, что за дева прельщает охотников, обещая обильную дичь, – сказала я, вспомнив Зонара. – Расскажи. Это тоже ээ-борзы?

– Да, царевна. Не только кровь носит силу человека. Мужская сила сокрыта в семени. За ней так же охотятся алчные, потому и обольщают охотников в образе юных дев. А вместе с семенем берут жизнь.

Я ощутила тревогу и тягостное, тянущее предчувствие заныло в груди.

– Что же стало с Зонаром, отчего он сам ищет встречи с той девой? Его помутили алчные? Или не знает этого его ээ? – спросила я и тут вспомнила: – Но его нет? Почему? Как может такое быть? – почти вскричала я и не успела закончить, как тень метнулась ко мне. В тот же миг моя лошадь, вскинувшись, ударила передними копытами – и мы оказались на нашем холме, залитом лунным светом. Ээ стоял рядом в образе барса-царя.

– Запомни, Кадын, – сказал он, – ни одного чувства или желания не должно быть у тебя, когда знаешь, что ээ-борзы рядом. Пустой и холодной быть тогда до́лжно. Все желания – ключи для них к человеку: поймав их, они изменят человека так, что вся жизнь не мила будет и сам он станет стремиться к ээ-борзы, чтобы утолить свою страсть. Алчность поселяют в сердце эти духи. Малое желание – обернется страстью, сжигающей сердце, малый страх – безумным ужасом, досада – бессилием и отвращением к жизни, а гнев – величайшей ненавистью. Запомни, Кадын: только с твердым сердцем, пустым и холодным, без желаний и страха, воином, человеком, можешь предстать перед ээ-борзы, и тогда не найдут они ключа, чтобы путь к тебе отомкнуть.

Я слушала с ужасом – так много этих ключей в человеке! И тут догадалась, что это и случилось с Зонаром: малое желание иметь удачу на охоте обернулось страстью, и потому стремится он к тому, что обещает ему помочь.

Я сказала это царю, не в силах еще совладать с волнением.

– Ты угадала, Кадын, – ответил он.

– Отчего же не повстречал он до сих пор в тайге ээ-борзы?

– Дух спасал его: всякий раз, как приближались алчные, он показывал истинный облик мнимых дев.

– Но я не видела духа рядом с Зонаром.

– Страсть постепенно превышает все, Кадын. Как увидел он деву-охотницу, не изменившую облик, забыл обо всем. И ээ покинул его. Отныне он пуст, как до посвящения. Только страсть наполняет его, но это лишь пустота и звенящая боль.

Тяжело мне стало. Поняла я, что за сила тянула Зонара к моей Очи. И ей то нравилось. Она забавлялась своей властью над ним. И я поняла, как легко мне ее потерять. Заболела у меня грудь, представить себе не могла, как приду в чертог Луноликой без Очишки. Я обернулась – она сидела чуть в стороне, еще во власти духов. Бледное тонкое лицо с прямым носом, светлыми ленточками-бровями, нежной, словно прозрачной, молочной кожей и светлыми волосами, выбившимися из-под шапки, было оно и красиво, и капризно, и по-детски несчастно. Нежность проснулась во мне. Подумалось даже: быть может, не все предопределено для Зонара? Если Очи придет к нему, может, излечит его от дурмана? Но что она сама, что моя Очи, зачем затеяла это? Того не было мне видно по ее лицу, как ни смотрела. Хрупким словно первоцвет было это лицо, смутным, будто туман, было для меня ее сердце.

Три луны, отведенные нам Камкой, кончались с праздником весны. Это праздник начала летних выпасов, новолуние. Как вернутся с зимовок пастухи, как запоют луга голосами скота, так и люди знают: кончилась, кончилась, пережили мы зиму!

Последние дни перед новой луной пролетали как птицы. Возвращались в станы охотники. С зимних пастбищ спускались пастухи. Семьи собирали поклажу, готовясь к летним кочевьям. Только немногие, кто имел ремесло, оставались в станах, отдавая скот родне. За несколько дней до праздника люди снимались и шли в урочище. Место праздника – всегда нежилое и каждый год новое – царь с главами родов испрашивали у духов. В тот год указали они долину вниз по пенной реке, закрытую со всех сторон холмами, хорошее и светлое место. Отцу белый шатер братья выстроили заранее, а он сам, я, Очи и Санталай без поклажи поехали позже.

Дорога была недолгой, к сумеркам были на месте. С холма, на котором стоял наш шатер, видны были огни по урочищу – вдоль подножий и по склонам, только сама поляна оставалась темна, как озеро. У нашего шатра тоже горел костер, и вкруг него уже сидели главы всех двенадцати родов с младшими сыновьями. Среди них приметила я и Талая.

Люди поднялись, а старшие братья поспешили к отцу, забирая коня. Он сел со всеми на белый войлок. Стали есть, похлебка была рыбная, жидкая – пост кончался на умирающую луну перед праздником. Первая, голая весна – голодное для всех время: дичь бить уже нельзя, а скот резать рано, он тоже голодает, подъев запасы. Но все знают, все чуют, что это только до второй, зеленой весны. Тогда-то и заживем!

Трапеза эта, последний ужин года, прошла в молчании, а как наелись мужчины, стали рассказывать отцу, куда какой род откочевывает на лето, кто в прежних местах будет, кто новые выпасы искать станет. Отец кивал, иногда переспрашивал. Я дивилась, как помнит он все, ведь семей в каждом роду много, а иные начинают делиться, но он, случалось, даже поправлял глав. Как же надо знать свой люд! – думала я и пыталась тоже все в голову вместить. Как же Санталаю сложно будет! – думала потом и оборачивалась на брата, но он не был тем занят, негромко говорил со своими сверстниками.