кивнула отчужденно и холодно – я заговорил с ней первый раз после нашей пикировки у реки. Жестом предложил ей отойти в сторону под ревнивыми взглядами Насти и Лиховского.

– Мне необходимо объясниться с Государыней.

– Объясниться?

– Не могли бы вы вызвать ее на пару слов.

– Сейчас?

Тут только я понял, как все это будет выглядеть: ночь, костер, Ее Величество выходит ко мне, и мы с ней шепчемся под сосной. Кажется, я совсем свихнулся.

– Да, вы правы. Теперь поздно, но, может, вы передадите ей записку… – пробормотал я.

– Какую записку? – Татьяна совсем растерялась.

Снова я сморозил глупость. Записка, переданная Государыне в темном чуме, где ее и прочесть-то невозможно, выглядела бы верхом нелепости. Притом еще, что у меня не было под рукой карандаша и бумаги. Желание немедленно вернуть Ее доверие, Ее взгляд, ищущий опоры во мне, было так велико, что мне не пришло в голову просто дождаться утра.

– Извините, лучше я поговорю с ней завтра.

– Да, так будет лучше, – сказала Татьяна, внимательно меня разглядывая. – Но если что-то важное, скажите мне, я передам …

– Нет-нет, благодарю, я сам … завтра …

– Хорошо. Спокойной ночи, загадочный мичман.

Ни намека на улыбку – и ушла.

Я вернулся к костру. Сидел один, ощущая жар на лице, но не от углей – от стыда.

А не угодно ли вам пойти на хер, дамы и господа, с вашими проницательными ухмылочками! Да! Я любил Государыню! Я жаждал Ее внимания! Всегда хотел защитить Ее Величество! Еще мальчишкой, мало что понимая, я чувствовал несправедливость, душившую Ее. На Корабле всё близко, и даже если ты юнга-поломойка, юнга-принеси-подай, ты много чего замечаешь в отношениях небожителей. Я видел, что Она, Царица, застенчива, одинока, нелюбима. То есть любима мужем и детьми, но более – никем. Я ощущал, еще неосознанно, что Ее Императорское Величество – такая же растерянная душа, как и я. И как матросня в кубрике презирала меня, чужака-книгочея, так и все эти царедворцы, расфуфыренные дамы и кавалеры, презирали и ненавидели Ее. Пару раз я видел, как Она сбегала с очередного приема и пряталась ото всех на палубе под лестницей. Видел Ее лицо – отрешенное или печальное. Не знаю даже, о чем я больше мечтал в детстве: вырасти, стать принцем и жениться на Татьяне или вырасти и стать телохранителем Ее Величества, всегда стоять рядом с Ней с длинным хлыстом в руке и охаживать этим хлыстом министров, генералов, графьев и князьев за каждый косой взгляд в Ее сторону!

Он явился глубокой ночью, когда все уже спали. Я снова стоял на часах и заметил его грузную фигуру возле костра тунгусов. Почему Распутин пошел туда? Там сидел только Тыманча.

Я подкрался к ним, прячась за развешенными на кольях сетями. Распутин что-то втолковывал Тыманче – я не расслышал ни слова. Распутин пошел к нашему лагерю. Когда подошел к костру, я уже сидел там.

– Где ты был?

– Люблю лесом пройтись, – ухмыльнулся Распутин.

– Ночью?

– А хоть бы и ночью. Мне во всякое время хорошо.

Он залез на свободную телегу и захрапел там, на соломе.

Из записок мичмана Анненкова

5 августа 1918 года

…В полдень я сделал первую остановку. Конь, которого я гнал галопом, как только позволяла тропа, мог не выдержать.

Еще затемно Тыманча уехал на оленях. Судя по провизии и снаряжению, он собрался на несколько дней.

Я разбудил Бреннера и остальных. Было ясно, что Тыманча выехал после разговора с Распутиным. Куда? В скит? Что ждет нас там? Это надо было выяснить, и Бреннер отправил меня следом. Без этих сведений он не двинется с места, как бы ни настаивали Распутин и Государыня.

Я взял коня Каракоева, самого резвого среди наших, два револьвера и карабин, купленный у тунгусов, и уехал будто бы на разведку местности. Впервые я шел в тайге один и, несмотря на карту, конфискованную у Старца, мог заблудиться и не только не найти скит, но и потерять дорогу назад.

Сибирская жара, запах расплавленной сосновой смолы кружил голову, как шкалик водки. Я сидел под лиственницей у ручья. Конь, напившись, щипал траву. Пятна солнечного света на бегущей воде, звонкие голоса птиц – иллюзия дружественности и безопасности мира. Передо мной вздымались сопки, гряда за грядой, укрытые первобытными лесами, будто атласным одеялом в переливах цвета – от желто-зеленого до глубокого изумрудного и голубоватого. А над сопками – синее-синее небо с белыми веселыми и безразличными к моей участи облаками. Я уехал рано, не простившись с Царевнами, и в случае чего они не узнают, где лежат мои кости …

Меня проводила Царица. Когда седлал коня, увидел ее, бредущую среди чумов в предутреннем тумане. Она остановилась перед телегой, где храпел Распутин, и смотрела на него, будто на спящего младенца.

– Ваше Величество!

Она подходила, вглядывалась, будто не узнавала. Наконец сказала встревоженно:

– Леонид, куда вы собрались?

– Разведка местности, Ваше Величество.

Это была почти правда. Всей правды Ее Величеству сказать я не мог. Она это чувствовала, вглядывалась, вглядывалась в мое лицо.

– Когда вы вернетесь?

– Надеюсь, послезавтра.

– Послезавтра? Это крайний срок. Нам ведь надо ехать в скит.

– Так точно, Ваше Величество! Я разведаю дорогу.

Ее взгляд смягчился.

– Берегите себя …

– Премного благодарен, Ваше Величество!

Я увидел, что она не сердится на меня больше. Простила? Или забыла? Но я не мог уехать, не объяснившись.

– Ваше Величество, я хотел говорить с вами.

– Да-да … Таня мне сказала …

– Я предан Вашему Величеству до последнего вздоха …

Она посмотрела на меня печально и тронула мою щеку мимолетно, будто сняла пушинку.

– Я знаю … Лёня, я не держу на вас зла. Насчет Старца вы ошибаетесь, но ведь это в прошлом? Обещайте, что не станете больше угрожать ему.

Я был прав: наябедничал Старец.

– Только ради вас …

– И я … ценю это. Я прощаю вас … И вот еще что, Лёня … Я не считаю вас виновным в наших несчастьях.

– Ваше Величество!

– …Я хочу, чтобы вы знали это. С Богом!

Я наклонился, сжал ее ладонь в своих и поцеловал. Она перекрестила меня и пошла к своему чуму, нетвердо ступая. Я поскакал вдоль реки. Туман стелился над землей тонкой слоеной пеленой по шею моего коня. Я будто плыл в седле над облаками.

Никогда меня не провожали и не ждали. Никто не обнимал меня на перроне, не плакал на причале. Когда уходил на фронт, никто не