Я видел, что курок его револьвера не взведен.

– Брось карабин, – повторил Кузнечик.

Его рука с револьвером дрожала. Большой палец дернулся к курку. Я вскинул карабин и от бедра выстрелил ему в живот.

В следующее мгновение я уже влетел в часовню и остолбенел. На том месте, где был алтарь, стоял массивный деревянный крест, сколоченный из двух бревен. Перевернутый. На нем висел распятый Тыманча головой вниз: руки прибиты гвоздями к горизонтальной перекладине почти у пола, а ноги привязаны веревкой вверху к вертикальному столбу. Голый. На теле мелкие кровоточащие раны. Одежда тут же, под крестом. Позади распятия растопырила лучи пятиконечная перевернутая звезда в круге, во всю стену намалеванная белой краской. Ничего из прежнего церковного убранства не сохранилось, только бревенчатые стены, исписанные словами на непонятном языке и неизвестными мне символами …

Клещи валялись тут же, у подножия креста. Видно, их использовали для пыток. Я выдернул клещами гвозди, обрезал веревку ножом. Тыманча свалился мне на плечо, и я отнес его к двери …

На выстрел сбежались «те» и окружили часовню, прячась по кустам. Не успели мы выбраться. Я уложил тунгуса на пол возле входа и сам лег рядом, у порога приоткрытой двери, удерживая под прицелом площадку перед входом. Солнце садилось. После заката мы с Тыманчой остались бы в темноте – бери нас голыми руками.

– За что они тебя?

– Бумажку потерял, – не сразу ответил Тыманча.

– Какую бумажку?

– Ту, что этот дал … большой.

– Распутин? Он дал записку?

Но Тыманча прикрыл глаза, обессилел.

«Те» постреливали из кустов, но атаковать не решались. Я стрелял наугад в зелень. Борода перебежал перед крыльцом из кустов в кусты. Я выстрелил из карабина, почти не целясь. Промах. Тыманча часто и громко дышал, стонал протяжно, глаза закрыты. Окон у часовни не было, что, с одной стороны, было удачей – они не могли стрелять в нас через окна, но, с другой стороны, мне не хватало обзора. Все, что у меня было, – щель приоткрытой двери и то, что я видел через нее, противник же имел полную свободу действий. Но мощные стены сруба пробить можно было разве что из пушки, так что атаковать меня они могли только через ту же единственную дверь. Я опасался, что кто-то мог прокрасться к двери вдоль стены и выстрелить в щель, неожиданно просунув в нее ствол.

Тыманча потерял много крови, и она все еще сочилась из его запястий и мелких ран. Не оставляя наблюдения за местностью, я кое-как перевязал ему руки кусками его же рубахи. Он был в сознании, но ничего не говорил, только стонал. Одеться сам он не мог, а я старался не отрываться от прицела. Так он и лежал голый.

Перед часовней на земле корчился Кузнечик. У меня было время разглядеть его. Короткая стрижка, черные волосы, продолговатое худощавое лицо с пушком на подбородке. Мой ровесник. Я мог бы прикончить его одним выстрелом, но не делал этого, надеясь, что смогу подстрелить еще кого-то, если «те» попытаются его вытащить. Они не пытались – стали стрелять в Кузнечика: сначала попали в плечо, потом в ногу и лишь с третьего выстрела – в голову. Решительные мерзавцы, но стреляют плохо.

– Эй! Ты не подох еще? – донесся мужской молодой голос из кустов.

Я промолчал.

– Выходи! Деться тебе некуда!

– Посмотрим!

– На что ты надеешься?

– Ни на что! – сказал я и выстрелил в кусты.

Надежды правда было мало. Как я мог? Попался, как последний дурак. Что будет с Семьей из-за моей глупой смерти … Нет! Мне нельзя умирать!

– Дурак, мы же просто сожжем тебя. – Это был ее голос, Рыси.

– Сожжете? Четыре тысячи верст вы тащились до этой часовни, чтобы просто сжечь ее?

Они помолчали. И снова ее голос:

– Часовня, сожженная вместе с тобой и тунгусом, нас вполне устроит.

Я засмеялся – громко, так, чтобы они слышали:

– Нет, не устроит! Не для того вы здесь, чтобы сжечь меня!

Они не торопились, время работало на них, а нам дожидаться ночи не было никакого резона. Надо было их как-то спровоцировать.

Я положил карабин цевьем на высокий порог и выдвинул ствол вперед, наружу. Оба револьвера были у меня за поясом. Я вытащил один и положил на пол под правую руку. У меня был план на случай, если кто-то подберется к двери вдоль стены.

– Ну что вы там? Патроны бережете? – крикнул я.

Хлопнула винтовка, и пуля ударила в бревенчатую стену. Я тут же выстрелил в ответ на пороховой дымок в кустах. Оттуда послышался сдавленный стон. Пули защелкали по бревнам. Летели щепки. Я вжался в пол, укрывшись за высоким порогом, сделанным из цельного дубового чурбака … Снова все стихло. Я не шевелился, надеясь, что меня сочтут убитым, покажутся и я смогу подстрелить еще одного. Так мы и сидели – кто кого пересидит. Тыманча громко стонал.

– Эй! Вас уже трое? – крикнул я.

Молчание.

– Плохо стреляете! Вы из какого университета? Из Петроградского?

Молчание.

– Профессура! В душу вашу мать! Я два года воюю! Георгиевский крест второй степени! Я вас закопаю!

Тишина.

– Ни хрена у вас не выйдет, – кричал я. – Вы их не получите. Они уже идут на юг, к Транссибу. А ваш Распутин гниет в болоте.

– Врешь! – Это был мужской голос, взрослый, наверно Кучера.

– Я сам его утопил!

– Врешь! Кишка у тебя тонка! – Тот же голос.

– А что – она уже говорить не может?

Промолчали.

– Я пристрелил ее?

– Не дождешься! – Это была Рысь.

– Ведьма!

Тишина.

– У меня здесь мешок провизии и две фляги воды! Несколько дней продержусь. А они уходят! Вам их уже не догнать!

У меня была фляга воды, восемнадцать патронов к карабину и двенадцать в двух наганах.

– Эй! Вы же образованный человек, я слышу, – вдруг перешла Рысь на «вы». – Зачем вы им служите? Их век окончен! Неужели вы не понимаете? Оставьте нам тунгуса и уходите! Мы вас не тронем!

– Черта с два!

– А хотите, давайте к нам! Я вижу, вы смелый человек! Такие нам нужны!

Что это она так разошлась? Зубы заговаривает. Я собрался, сжал рукоять револьвера.

– Вы служите слабому тирану, ложному кумиру! – взывала Рысь.

– А вы кому служите? Сатане?

– Ну, это в двух словах не расскажешь! Идите к нам! Вы не представляете, какой мир вам откроется, какую силу вы обретете!

И вот оно – я услышал шорох слева за стеной. Тут же перед моим лицом появилась нога и наступила на ствол моего