— Мне водички бы, — прошептал умирающим голосом (и ведь не врал на этот раз), — и на голову мокрое полотенце, — дал, всё же, инструкции перепуганной девице. Та мухой метнулась обратно. Пока бегала, Горыныч приподнялся кое-как и прислонился спиной к дивану, удобно устроив голову на его сидении. Всё же, чем она так его “обезвредила”? Не иначе, как сковородкой. Он снова закрыл глаза. Вот так и погибнешь… в расцвете лет, ни за что, ни про что. Да где она там запропастилась?

— Сестраааа… — жалобно позвал он. И вдруг услал в ответ:

— Что, пациент, с горшка сдувает? Форточку закрыть? — и хихиканье, тоже очень знакомое. Если глаза не открывать, то вставал образ — девица высокая, худая, в платье выше… ооочень выше, колен и каблук, как у его Клубничкиной. Кажется, её подружка из “Метелицы”. Как же её звать? И губы ещё были, вроде, как натуральные…

— Тамара! Вспомнил!

- Ой…

— Да не бойся, бить не буду. Я и встать не могу, если что. Знатно ты меня приложила. Чем? Сковородкой?

— Ага… А чего! Я тут уже какой день одна, между прочим… никто и не заходил, и не звонил ни разу, а тут ключом дверь открыть пытаются. А я девушка хрупкая, слабая…

Он захохотал было, но тут же схватился за вискИ:

- Да дай уже воды! Вот садистка! Как и Люсьенка, одинаковые вы.

Она снова ойкнула и притащила, наконец, кружку с водой и мокрое полотенце, с которого стекала ручьём вода.

— Что, выжать не могла как следует?

— Да я ж говорю — слабая я, не выкручивается у меня никак.

— Ну, буду мокрый лежать весь, что поделаешь. Потом сушиться… Это же на всю ночь дело затянется!

Она сначала поджала губы, а потом надулась, как мышь на крупу:

— Это вы на что намекаете?

— Ни на что, ни на что! Боже упаси! — он со страдальческим вздохом поправил мокрое полотенце на голове. И правда, был уже весь мокрый с этой заботы. — Ладно, иди сюда, помоги подняться, я на диван перелягу.

— Какой диван! Я там сплю! А я куда? — девушка возмущалась так смешно, что он невольно хохотнул, но сказал с самым серьёзным видом:

— Ты мне, Тамуся, сотрясение мозга сделала, так что обязана уступить самое мягкое и удобное место. Но диван, вроде, раскладной был… Так что, я могу и подвинуться.

Она снова запыхтела, но подала руку и потащила кверху. Горыныч, кряхтя, поднялся и упал на диван, оставив полотенце на ковре.

— Тьфу на вас, — плюнула в его сторону Томка, — и чего вас принесло-то сегодня сюда? Ностальгия по Енке, что ли?

— А ты как хотела? Старая любовь не ржавеет!

— Никак я не хотела. — Тамарка уселась в кресле и от злости рвала на себе подол футболки. — Я хотела в тишине и покое пожить, пока она в отпуске, а тут вы на мою голову.

— Ну ты сама посуди — иду мимо… совершенно случайно, заметь! А в окнах любимой свет горит. Вот что бы ты подумала на моём месте?

— Что? Что… Воры? Ну, или, что она подруге ключи дала?

— А проверить не мешало.

— Ага, вот вы и проверили… своей головой, — не удержалась, чтобы не съехидничать..

— Да, ошибочка вышла. Так меня ещё никто не ловил…

— Ладно, может, поедИте? Поделюсь, так и быть, своим ужином.

— А что там у тебя? — с опаской спросил Горыныч. Он помнил, что Люсьена категорически не хотела его кормить у себя и у неё каждый раз ”внезапно” исчезали продукты из холодильника и шкафов.

— Не привередничайте, больной, — строго сказала девушка и пошла на кухню.

- “А походка, почти как у Люсьены”, - подумал он и закрыл глаза. — “Эх, Люси, Люси… Кстати… раз они подруги, то, может, она знает, где живёт мать Люсьенина?” И, как только Томка появилась с подносом в руках, он тут же стал задавать наводящие вопросы.

— Томочка, а вы с Люси домами дружите или так, сами по себе?

Она устроила у него на коленях поднос с тарелками и пошла было на кухню за своей, но обернулась у дверей:

— Я сейчас вернусь и удовлетворю ваше любопытство!

Он чуть не поперхнулся хлебом, который откусил первым.

- “Не, а что… я был бы не против… удовлетворить”. Но девушка уже ушла и не увидела, как его глаза алчно заблестели…

***

Вернувшись и поставив тарелку на стол, Тома уселась на стул и подвернула под себя ногу. Чуть помедлив, начала есть, изящно оттопыривая один мизинчик. Но уже через минуту забыла о манерах и болтала без умолку обо всём и ни о чём, облизывая пальчики, обмакивая хлеб в соус. Рассказала, как ей надоела мать с её упрёками и нравоучениями: “а я-то взрослая уже, поэтому и смылась к Енке!”, начальник на работе, который то и дело то хлопает её по зад…, “ой, простите, простите! Но даже заступиться некому!”, то торговля плохая, а обвиняют, опять же, её, как менеджера. Рот не закрывался, даже когда она ела. Как она умудрялась не подавиться и не выронить ничего из него, оставалось только диву даваться. Наконец, тарелка у Томки опустела, и она уставилась на него:

— Ой, вы что-то спрашивали… — и похлопала невинно глазками.

Горыныч давно уже всё съел и ждал, когда этот “везувий” остановит своё “извержение”. И вот настал тот миг…

— Да, да, я интересовался немножко вашей дружбой. Вы домами дружите или только сами с собой — ты и Люси, Люси и ты.

— Мы дружим давно. Мамка когда-то давно развелась с моим папахеном и мы уехали жить в деревню, вернее, посёлок, ПГУ… ПГС…

— ПГТ*, может быть?

— А, да, точно, вечно я путаю эти буквы. Там садик и школа были. Так вот, мы с садика с Енкой. Так что давно уже вместе. И, да, мамки наши знаются, но не сказать, чтобы шибко дружили. Моя всё время фыркает, что тётя Аня гордая слишком, и чего её, такую фифу, занесло в такую дыру. Ну, со мной-то Анна Тулиевна была простая и общалась, как и с Енкой. Но тут, почему маманя фыркала — Енкина никогда не ругалась ги матом, ни просто, и ни ей, ни мне не разрешала. Сразу подзатыльник. А моя в этом попроще. Может так завернуть, что хххрен развернёшь, — она весело рассмеялась. — Ну и поднаддать, не так, как тётя Аня, не полотенцем, допустим, а ремнём, если я что натворю.

— И где этот посёлок, я прослушал?

— Да в десяти кэмэ от города. Это Инсарово, слышали, может?

Он кивнул.

— А как вы с мамой в городе-то оказались?

— Легко! Бабушка, папина мама, померла и мне, как единственной внучке, отписала свою квартиру. Мы и переехали. Аккурат заканчивали школу. Пока маманя вещи перетаскивала, документы оформляла, мы с Енкой сдавали экзамены. Я жила у них. А потом мы с ней жили у меня, учились в вышке. Мать не возражала, ей Енка всегда нравилась.

Тамарка рассказывала, как и всегда, просто и бесхитростно, то болтая одной ногой (другая так и была под попой), то стаскивая с полки книги и, посмотрев название, некоторые ставила обратно, некоторые перелистывала и, если из книжки что-то выпадало, радовалась, как маленькая, чуть в ладоши не хлопала. Она и тогда, в “Метелице”, была такой же. Он разглядывал её, как некий экспонат, который руками трогать нельзя, но очень хочется. Он думал раньше, что так можно относиться только к Люсьене, любить, желать, но — табу до определённого момента, до того самого… А теперь смотрел на эту девушку и недоумевал — ещё одна такая же. Не зря они и росли вместе, и учились. Разве что работают в разных местах.