кажется, что когда-то, где-то, он видел уже эту женщину, даже больше: обладал ею. И вдруг ему вспомнилось.

Много лет назад, он был серьезно болен. И вот ночью к нему пришла странная женщина с бледным лицом, на котором заметны следы разложения. Губы его слились с ее устами. Потом он почувствовал, как она вонзает свои зубы ему в шею и сосет его кровь. На утро мать нашла его полумертвым. И однако ни одна дверь ночью не отворялась. Никто не входил.

«И все-таки это был не сон! – заканчивает рассказчик. – Кто бы ни была она – суккуб или вампир, – я испытал тогда восторг, граничивший с ужасом смерти».

Так подготовлялась постепенно психологическая почва для возрождения веры в существование одержимых дьяволом ведьм.

Для очень многих модернистов из числа тех, кто склонен вообще к кошмарному взгляду на жизнь, не может быть никакого сомнения в том, что ведьмы существуют на самом деле.

В романе «Ад» Стриндберг заявляет – нисколько не смущаясь и не краснея, – что буря и гроза – дело рук ведьм (точно слышишь голос короля Якова I), а в продолжении «Ада», в «Легендах», констатируя возрождение во Франции католического духа, он радуется, что скоро запылают первые костры, на которых будут сжигать уличенных в ведовстве женщин.

Такого же взгляда придерживается и Лемоннье.

В романе «L’homme en amour» Од кажется герою не то «потомком женщин-животных», призывавших самца «грустным рычанием», не то «жрицей черной мессы», ведьмой, отправляющейся на охоту за мужчиной, «опьяненная мыслью о его гибели».

Такова точка зрения и Гюйсманса.

В романе «Бездна» выступает некая мадам Шантелув. Она одета по последней парижской моде, читает современные книги и романы и, однако, она настоящая – ведьма. Об этом свидетельствует как ее отвращение от нормальной половой любви, так и то, что ее тело на ощупь – даже летом – холодное.

Отсюда только один шаг к реставрации «Молота ведьм», пресловутого «Malleus Maleficarum», созданного некогда в XV в. Генрихом Инститором и доминиканцем Яковом Шпренгером.

Эту благородную задачу взял на себя Пшибышевский в «Синагоге сатаны», где он величает книгу старых инквизиторов «бессмертной»:

«Сатана любит женщину, ибо она вечный принцип зла, вдохновительница преступлений, – восклицает Пшибышевский. – Женщина – возлюбленная сатаны, который пользуется ею для распространения и укрепления своего культа», и т. д.

А если существуют ведьмы, поклоняющиеся дьяволу, то – почему не существовать и шабашу?

В «Синагоге сатаны» Пшибышевский, пользуясь данными процессов, признаниями самих ведьм (!!!), набрасывает широкую и подробную картину шабаша, каким он был на исходе Ренессанса:

«Сборищем управляет женщина и доводит его до экзальтации. В ней оживает фурия с нечеловечески разросшейся чувственностью. Похоть завершается кровожадностью. Она рвет ногтями собственное тело, вырывает толстые пряди волос из головы, расцарапывает себе грудь, но и этого недостаточно, чтобы насытить зверя. Она бросается на младенца, приносимого в жертву сатане, рвет ему грудь зубами, вырывает сердце, пожирает его или разрывает младенцу артерии на шее и пьет брызнувшую оттуда кровь!»

И все это – заметьте – не бред больных истеричек, не признания, полученные в застенке, под нечеловеческими пытками, – а самая доподлинная действительность!

Другие писатели чувствуют, что, пожалуй, читатель не поверит им, если они изобразят ему шабаш, происходящий при свете XIX века, и переносят поэтому действие в первобытную среду.

В упомянутом романе Хаггарда «She» («Она») встречается сцена, где пещерные люди кружатся в дикой пляске. Вдруг с одной из участниц случается странный припадок. Она бьется в конвульсиях с громким криком: «Дайте мне черного козла». Убивают животное, дают ей пить его горячую кровь, и ведьма постепенно успокаивается[181].

В одном из рассказов Эверса («Die Mamaloi») туземцы острова Гаити устраивают кровавые оргии в честь дьявола. Председательницей шабаша является молодая ведьма-красавица. Она приносит дьяволу в жертву живого ребенка и, как она сама, так и вся толпа опьяняются его горячей кровью.

Сойдясь с христианином, став матерью, она отказывается впредь исполнять свою прежнюю роль, но, запуганная колдунами, снова становится во главе шабаша и приносит на этот раз дьяволу в жертву – собственного ребенка.

А Гюйсманс, тот уже прямо переносит шабаш в наши дни.

В романе «Бездна» мадам Шантелув приводит писателя Дюрталя на черную мессу, устраиваемую каноником Докром, и видит Дюрталь:

«Одна из присутствующих кинулась плашмя на землю и загребает ногами, другая вдруг, страшно скосив глаза, закудахтала, потом, потеряв голос, оцепенела с открытым ртом», и т. д.

Так снова ожил при свете XIX в., в эпоху торжествующего просвещения, нелепо-страшный предрассудок былых, невежественных времен и, разумеется, только наличность социально-психологических факторов существенной важности может объяснить нам это возрождение старых дьявольских ликов и кошмарных картин.

Если между женщиной и мужчиной существует ничем не устранимый стихийный антагонизм, если женщина не более как зверь, или суккуб, или ведьма, то ясно, что и самое половое чувство должно стать источником мрачного пригнетающего ужаса.

Любовь становится сексуальным кошмаром.

В романе Лемоннье «L’homme en amour» герой – человек нервный, чувствительный, неуравновешенный, пассивный, – склонен смотреть на женщину, как на зверя. Если в нем сложилось такое убеждение, то некоторую роль в этом сыграли и произведения новейших писателей – Бодлера, Барбе д’Оревильи и др., изображавших женщину как «золотую муху навозной кучи мира», как «обезумевшую пчелку, кидающуюся в погоню за самцами», как «ненасытного спрута, всасывающего в себя мужчин, совершая работу истребления».

И женщина стала в его глазах «зверем со знаками зверя на теле», со «звериной, пожирающей и лязгающей пастью».

Нетрудно предвидеть, во что должна при таких условиях превратиться любовь. Возлюбленная его надевает на лицо маску – символ ее звериной сущности, знак ее «звериной власти», распускает свои волосы и закутывается в их пряди, точно в «звериную шкуру», а его начинает терзать «изнуряющий зной», словно «шпанские мухи» гложут его кости, и ядовитое пламя пронизывает его ужасной болью…

«Тяжелый чад мака, дурман гашиша подавляли меня, как видения мрачной преисподней, как тяжелый и обезличивающий кошмар».

И незаметно любовь становится оргией «звериного смешения», как она изображена на фронтонах старых готических соборов, построенных в Средние века, превращается в дикую оргию, обдающую «безумием и ужасом».

Люди со свиными лицами и обезьяньими рожами сплетаются в один страшный, отвратительный хоровод демонов, охваченных эротическим безумием.

Сексуальным кошмаром завершается и «Сад пыток» Мирбо.

Выйдя из ада мук и казней, спутник Клары очутился в комнате, зловеще озаренной красным светом.

Посреди комнаты высится огромный идол – олицетворение полового чувства. В красном освещении глаза каменного изваяния, сделанные из нефрита, светятся «дьявольским выражением». А вокруг идола безумствует оргия дикого сладострастия, «валяются груды