костер, взвилось пламя, и все адские призраки повели вокруг дикую, необузданную пляску».

Пещера наполнилась бледно-голубоватым светом.

«Дьявол стоял, как красный пылающий куст, а у ног его на распятое тело женщины вползала крадущаяся тень пантеры, замыкая его в своих объятиях».

Так превратилась в глазах автора гибнущих «Мужиков» жизнь – жизнь большого, промышленного города, – в ад, населенный призраками, в царство Бафомета, князя тьмы.

Весь уклад современного капиталистического общества, с его страшной конкуренцией, с его беспощадным эгоизмом, с его жестокими войнами и острой, классовой борьбой невольно подсказывает писателям мысль, что жизнь – ничто иное, как застенок пыток и мук, что за ее нарядной и блестящей внешностью таятся невыразимые страдания, льется кровь, царит несказанный ужас.

Жизнь – это «сад пыток».

Так озаглавил Мирбо[163] свой известный роман, где под видом экзотического Китая изображена, конечно, Европа, и где за фантастическими очертаниями сказки ясно проглядывают контуры действительности.

Странная женщина – Клара – показывает автору этот своеобразный «сад пыток».

Среди роскошной феерии цветов поднимаются всевозможные орудия казни, «деревянные скамейки с бронзовыми цепями и ошейниками, железные столы крестообразной формы, плахи, решетки, виселицы, орудия для автоматического четвертования, постели с торчащими, острыми клинками и железными остриями, дыбы, колеса, котлы и тазы над горнами».

И все эти «орудия жертвоприношения» залиты кровью – «то черноватой, запекшейся, то влажной и красной».

Всюду среди экзотической роскоши цветов и растений сцены мук и казней, над которыми птицы распевают свои любовные песенки.

В одной нише молодая женщина подвешена к железному крюку за кисти рук, сплющенные двумя кусками дерева. В другой нише опять женщина, руки и шея которой скованы железными ошейниками. Там, дальше, юноша висит на веревке, обхватившей его под мышками, тяжелый камень давит ему плечи, и слышно, как хрустят его суставы. Другой сидит на корточках с изогнутым торсом, поддерживаемый в равновесии проволокой, соединяющей шею с большим пальцем ноги.

Издали доносится звон колокола.

Под ним лежит осужденный, сошедший с ума от этого постоянного звона. Лицо сведено судорогой, исказилось в ужасную гримасу. Конвульсивно раскрытые губы смеются диким смехом помешанного, а оба выпученные глаза «смотрят с выражением такого страшного безумия, какого не найдешь ни в одном сумасшедшем доме».

А кругом в кровавых лужах кишат омерзительные личинки, песок точно дышит и двигается; растения, деревья, воздух загромождены мухами и опьяневшими насекомыми.

У спутника Клары при виде этого дикого кошмара кружится голова, к горлу подступает тошнота, и сердце рвется на части. А она – эта странная женщина, – чувствует себя в этом саду пыток и цветов, как в своей стихии. Со сладострастным упоением вдыхает она жадными ноздрями запах тления и крови, наслаждается всем существом своим хрипами и криками истязуемых и умирающих.

«Женщина ли она?»– невольно думает он.

Не порождение ли она «воображения, охваченного ужасом»? Не «кошмар» ли она?

Да, это, несомненно, кошмар, пригрезившийся подавленному ужасом воображению – но этот кошмар и есть сама жизнь.

«Клара – это жизнь, истинная сущность жизни!»

«Всюду кровь! – восклицает автор романа. – Где больше жизни, там больше палачей со зловещими, ликующими лицами, палачей, терзающих тело, перепиливающих кости, сдирающих кожу!»

«Сад пыток» – это «символ» – символ жизни – и, кажется, нет надобности подчеркивать – не жизни вообще, а жизни современной, с ее жестоким укладом, построенном на конкуренции и эксплуатации.

Вышеуказанные социальные условия, а именно: распад старых докапиталистических классов общества, бедственное положение интеллигенции, угнетающая и возбуждающая обстановка большого города, наконец жестокий уклад всей жизни создали в конце XIX в. благоприятную почву для повышенной нервозности, а эта последняя породила – как некогда в начале XIX в., – инстинктивную тягу ко всему таинственному и ужасному.

В литературе конца XIX и начала XX в. снова входят в моду «страшные» рассказы, бьющие по нервам, вызывающие жуть и ужас.

Как некогда в эпоху романтизма, является спрос на привидения, двойники, фантастические существа, всевозможные необычайные события.

Это возрождение старых кошмарных тем и образов замечается везде, в Англии, Испании, Франции и Германии.

Хотя изобретательность писателей, вообще говоря, довольно ограничена, надо отдать специалистам по части страшных вымыслов дань справедливости: они достаточно изобретательны, и хотя один пользуется часто мотивами, придуманными другим, они умеют придать им порою характер новизны.

Из массы «страшных» тем мы отберем здесь такие, которые отличаются сравнительно большей оригинальностью.

В повести англичанина Стивенсона «The strange case of Dr. Jekyll and Mr. Hyde» («Странная история доктора Джекила и мистера Хайда») знаменитый врач постепенно убеждается в том, что в нем живут две личности – одна высокоразвитая, культурная, преданная научным интересам, другая – исполненная преступных инстинктов. Понимая опасность, грозящую доброму началу в нем от начала злого, доктор задается целью выделить путем химического эксперимента «того другого» и таким образом спастись от него. После долгих поисков, ему удается наконец найти чудодейственное средство и – о ужас – с тех пор он живет двойной жизнью – то как знаменитый врач, чья слава гремит во всей стране, то как развратник и убийца, – то как доктор Джекил, то как мистер Хайд.

Этим раздвоением еще не ограничивается трагическое положение героя Стивенсона. К своему все возрастающему ужасу, он замечает, что злое начало все более поглощает в нем начало доброе и, не желая, чтобы мистер Хайд окончательно подчинил себе доктора Джекила, он кончает с собой[164].

В другой повести Стивенсона «New Arabian Nights» («Новые сказки тысячи и одной ночи») принц попадает в странный клуб. Толпятся элегантно одетые мужчины, весело болтая, попивая шампанское. Входит председатель с картами в руке, все садятся вокруг стола: кто вытянет червонного туза, будет сегодня же ночью убит другим членом клуба. На лбу принца выступает холодный пот, сердце его стучит, готовое разорваться на части.

Судьба миновала принца, кто-то другой вытянул роковую карту, и на следующее утро принц читает в газете, что мистер N. N. ночью так неудачно упал на улице, что тут же скончался.

Несмотря на испытанный им накануне ужас, принц все-таки снова отправляется в клуб, вынимает на этот раз роковую карту и, если бы его не спасли его придворные, он подвергся бы участи так неудачно упавшего на улице мистера N. N.

В романе Р. Хаггарда[165] «She» («Она») двое англичан: Лео Винсей и его воспитатель Холли отправляются в самую глубь Африки, в страну тайн и чудес, окруженную ядовитыми болотами, в страну пещерных людей – амахаггеров, и переживают там всевозможные ужасы.

Так, например, в честь белых гостей устраивается иллюминация:

«Со всех сторон показались дикари с большими горящими факелами. Они производили