все будет в полном порядке, и отчаянно хотела, чтобы это было правдой, отчаянно хотела, чтобы с моей сестрой и ее ребенком ничего не случилось. Схватки участились, а затем слились воедино, пока Ингрид не разразилась рыданиями и не заявила, что умирает. Хэмиш вошел, когда она поднималась на четвереньки, крича, что из нее что-то лезет.

Мне и в голову не пришло, что с ним будет Патрик, но он вошел первым. Я освободила ему дорогу, отошла и встала рядом с Хэмишем, который замер прямо у двери, потому что как только Ингрид его увидела, она сказала, что больше не хочет, чтобы он присутствовал. Патрик сказал, что ему нужно проверить, что происходит. Ингрид ответила: «Иди на хер, Патрик. Ты прости, но я не хочу, чтобы друг семьи заглядывал мне между ног».

И все же, сказал Хэмиш, ей действительно нужно позволить кому-то быстренько туда заглянуть, тем более что он только что осознал, что не додумался вызвать скорую.

Патрик додумался, но сказал моей сестре, что если она уже что-то чувствует, то скорая не успеет доехать вовремя.

– Тогда пусть это будет она, – сказала Ингрид. – Марте можно. Просто говори, что ей делать.

Я смотрела на него в надежде, что он покачает головой, потому что отчаянно не хотела оценивать шейку матки своей сестры, но выражение его лица было таким властным, что я осознала, что уже двигаюсь к нему помимо своей воли.

Патрик велел Хэмишу принести ножницы, заверив мою сестру, что они не для того, как она немедленно вообразила, чтобы делать ей кесарево на полу без гребаной анестезии.

Из нее определенно что-то вылезало. Я стала описывать, как оно выглядит, пока между вдохами она не сказала мне, что Патрику не нужно, чтобы я рисовала ему гребаную словесную картинку, и не приказала мне свалить.

Это было последнее, что Ингрид произнесла, прежде чем приподнялась на руках и издала протяжный животный стон. Хэмиш вернулся, чтобы увидеть, как она рожает в собственные руки невероятно маленького сердитого ребенка. Он побледнел и привалился к стене, не сразу откликнувшись на просьбу Патрика передать ножницы, которые он держал в руке. Он извинился, сказав, что это единственные, которые он смог найти.

– В комнате для шитья у Уинсом.

Ингрид, ссутулившись и сжимая ребенка, сказала:

– Боже мой, нет, Хэмиш. Это же фестонные ножницы. Патрик?

Тот ответил, что они сгодятся.

Она умоляюще посмотрела на меня. Я сказала, что от них останется красивый надрез, и приготовилась отвернуться, пораженная количеством крови на полу, но тут Патрик протянул руку и взял ребенка, перерезал пуповину и вернул его в руки моей сестры серией движений настолько быстрых и бесшумных, что это показалось рутинным делом, отработанным на практике. Я была так ошеломлена, что только эхо голоса Патрика в моей голове, который просил меня пойти поискать еще полотенец, побудило меня отправиться на поиски и захватить с собой как можно больше.

Ингрид попыталась завернуть ребенка в одно из них и заплакала. Она сказала Патрику:

– Я не делаю ему больно? Он слишком маленький, его здесь еще не должно быть. Простите, простите, – говорила она, переводя взгляд с него на меня, потом на Хэмиша, как будто согрешила против каждого из нас по отдельности. Я ощутила слезы на глазах, когда она посмотрела вниз и извинилась перед младенцем. Патрик сказал:

– Ингрид, он просто собрался на выход. Дело не в тебе.

Она кивнула, но не подняла на него глаза.

Патрик сказал:

– Ингрид?

– Да. – Она подняла голову.

– Ты веришь мне?

– Да.

– Хорошо.

Патрик взял остальные полотенца, которые я держала, и накинул ей на плечи и на ноги. Моя сестра – я никогда не любила ее так сильно, как в тот момент, – вытерла одну щеку, попыталась улыбнуться и сказала:

– Марта, надеюсь, это лучшие полотенца Уинсом.

Она все еще плакала, но уже по-другому, как будто все вдруг стало хорошо.

* * *

Мы с Патриком остались с ней, пока Хэмиш отправился встречать скорую. Я отказывалась, но она заставила меня подержать ребенка, и я позволила стереть себя с лица земли приливом сильнейшей любви к этой почти невесомой штуке. Прямо перед Патриком она спросила:

– Ты уверена, что не хочешь себе такого?

– Я хочу этого. Но он твой, так что мне придется обойтись без ребенка.

– Он чудесный, Ингрид, – сказал Патрик, глядя на ребенка у меня на руках.

* * *

Хэмиш вернулся в сопровождении мужчины и женщины в темно-зеленой форме, которые тащили носилки. Он описал ситуацию внизу, куда все вернулись после прогулки, как контролируемый хаос, но это было ничто по сравнению с атмосферой здесь, которая, по его словам, поражала вновь и вновь, после того как выйдешь и зайдешь опять.

Он подошел и нежно коснулся лба сына, а затем сказал Ингрид, уже лежащей на носилках:

– Думаю, нам следует назвать его Патриком.

Ингрид повернула голову на подушке и посмотрела на Патрика, который елозил ногой по полотенцу, размазывая кровь по плитке. Затем сказала Хэмишу, что назвала бы, если бы любила имя Патрик, но, к сожалению, это не так. Люди из скорой покатили ее к выходу. Проезжая мимо Патрика, Ингрид протянула руку и взяла его в свою. Какое-то время она просто держала ее, как будто пытаясь подобрать слова, а затем сказала:

– Ты классно справляешься с уборкой пола.

Потом мы с ним остались одни. Я села на край ванны и велела ему прекратить тереть пол – он по-прежнему выглядел так, будто тут случилась авария на производстве, и Уинсом, вероятно, все равно отколупает эту плитку.

Патрик подошел и сел. Я спросила его, было ли ему страшно принимать ребенка в подобных обстоятельствах. Он сказал, что дело не в обстоятельствах.

– Было просто страшно, потому что я, конечно, видел много родов, но у меня самого никогда, ну знаешь, их не было.

Пока мы разговаривали, Уинсом постучала в открытую дверь и, просунув голову внутрь, сказала, что ванная похожа на поле битвы в крайне кровавой гражданской войне. Она добавила, что каждого из нас ждет смена одежды в разных ванных комнатах, «и мусорный пакет для вот этого» – того, что недавно было ее лучшими полотенцами.

* * *

Я долго сидела в душе, долго переодевалась в одежду, сложенную на стуле в ванной, и долго писала Ингрид, не ожидая ответа, прежде чем наконец спуститься вниз. Все были на кухне. Контролируемый хаос, описанный Хэмишем, теперь стал абсолютным. Мой отец и Роуленд из противоположных концов комнаты вели разговор, предмета