Зонц, растерянный и ничего не понимающий, всем телом поворачивался то к Дэйзи, то к Паше. Букет в его руках наклонился вбок. На гипа было жалко смотреть.

— Мастер Пакс! — позвал он. — Как же вы… Что же это? Почему?

— Я не уйду без хаджата, — глухо ответил пилот, сфокусировавшись теперь уже на Куриэре.

— Мастер Пакс! — закричал Зонц. — Одумайтесь, пожалуйста! Вы преступаете…

— Пашенька, — Дэйзи протянула перед собой руки, — я умоляю тебя, остановись!

— Когда мастер Пакс, — сказал Куриэр бесстрастно, будто в суде, — понял, что мастер Дэйз в момент похищения хаджата находилась рядом и все видела, он попытался устранить ее, прибегнув к посторонней помощи…

Лекс не видел ни Дэйзи, ни Пашу. Медленно, как в ватном сне, он повернул голову в сторону пилота. Тот, вжав голову в плечи, не отрываясь, смотрел на Дэйзи. Рука, направлявшая эжектор на богомола, чуть поплыла в сторону.

Мастер Куриэр вскинул клешню, и из его запястья с треском вылетели три зеленых шипа длиной с человеческую ладонь. Первый воткнулся Пашке в горло, второй в плечо, третий в сердце.

Лекс прыгнул к пилоту, пытаясь подхватить тяжелеющее тело, усадить на стул, вернуть все назад.

— Вы что сделали, мать вашу? — спросил он, не оборачиваясь. — Он бы никогда не выстрелил, понимаете вы? Где санитары, что вы сидите?!

Зонц и Куриэр не пошевелились. Дэйзи чуть слышно заскулила.

— Намерение важнее действия, — сказал богомол. — Мне жаль.

Тело Пашки выгнулось судорожной дугой и рухнуло на пол. Все пальцы вывернулись чуть ли не в обратную сторону, и эжектор отлетел далеко под кровать Дэйзи.

— Что вы сидите, мастера? — заорал Лекс. — Где диагносты? Где хаджат?

— Уже не успеть, — сказал Зонц. — Контактный яд. Через две минуты изменения станут необратимы. И даже если бы мы сделали диагностику…

Лекс рванулся к своему саквояжу.

— А без диагностики слабо, чудо-лекари? — зло спросил он. — И мне очень не понравилось ваше «если бы», мастер Зонц.

— Алексей, — вдруг обратился к нему по имени Куриэр. — Нет смысла спасать этого человека.

Лекс хмыкнул. Из-под сменной одежды, полотенца, несессера он, наконец, выудил тяжелый баллончик хаджата и перочинный нож. Вернулся к Пашке и выдернул шипы из ран. Крови почти не было — из темных разрезов повеяло кислым и неживым.

— Десять лет назад я произнес слова, — сказал Лекс, — которые до сих пор для меня кое-что значат.

Разжать лезвием зубы — хотя бы на пару миллиметров…

— Там говорилось: быть всегда готовым… оказать медицинскую помощь… заботливо относиться к больному… — по чуть-чуть щель все-таки начала расширяться. Лицо Пашки стремительно синело и опухало, глаза закатились вверх, и пилот стал чем-то похож на гипа. — Действовать исключительно в его интересах, слышите, мастера?! — узкий носик баллончика уже почти пролез между резцами. — Независимо! От пола! Расы! Чего там еще? Религии! Убеждений! Принадлежности к чему бы то ни было!..

Голубая светящаяся струя заполнила рот мастера Пакса, завертелась водоворотами за его раздутыми губами, а Лекс победоносно повернулся к гипам и закончил оборванную фразу:

— Клянусь.

И навалилась усталость, апатия, тупое животное безразличие. Пустой баллончик, освободившийся от начинки, которую так жаждал заполучить Пашка — и заполучил же! — даже в большей степени, чем планировал! — покатился к окну, и гипы проводили его одновременным поворотом головы.

— Теперь он ваш, — сказал Лекс, поднимаясь с колен. — Вам будет непросто. Не ошибитесь!

Вскинул на плечо свой допотопный саквояж, на секунду задержал взгляд на окаменевшей Дэйзи и стремительно зашагал прочь.

Мастер Куриэр издал резкий переливчатый звук, который пилот Пашка, капитан госбезопасности Павел Николаевич Пименов, уже достаточно овладевший лиллом, мог бы перевести, как «Нельзя отпустить!». Но тело лучшего пилота спало — до последней мышцы, клетки, молекулы, — скованное голубым сном хаджата.

Дэйзи, не в силах подняться, вжалась в подушку и замерла. Так и не смогла, билось у нее в висках, так и не смогла объяснить…

Зонц заслонил Куриэру путь к двери. Два гипа, похожие на колючий куст и серый валун, застыли вплотную друг к другу и заполнили палату свистом и скрежетом.

А Лекс уходил, уходил, уходил. По коридору, по лестнице, мимо регистратуры, через пропускную, на парадное крыльцо, и дальше, дальше — пока совсем не растворился в падающем снеге.

Первое в ту навигацию судно с материка привезло в Палану нежданного гостя. Председатель даже не поверил новоприбывшему, подозревая розыгрыш или чью-то глупую шутку. Вакансия ветеринара в хозяйстве открылась больше пяти лет назад, все запросы в Петропавловск оставались без ответа — «Сами же все понимаете, да кто сегодня в вашу дыру…» — и появление странного столичного человека казалось делом таинственным, чуть ли не вмешательством высших сил.

— Первый мед, Первая Градская, институт Склифосовского, Центр починки… — председатель перебирал справки, выписки, свидетельства, листал трудовую книжку. — И как это вы, товарищ, надумали зверушек лечить — с таким-то стажем? Удивительно!

— А людьми уже есть кому заниматься, — ответил гость. — Я лучше к зверушкам.

Был он немолод, кряжист и угловат. Если бы не длинные и холеные пальцы хирурга, вполне сошел бы за дальнобойщика или мента. Что-то удержало председателя от дальнейших расспросов.

Новому ветеринару быстро подобрали дом из брошенных, помогли наладить быт. Освоился Епократ, — как стали звать новичка с легкой руки старухи-лабазницы Лизаветки, — легко и быстро.

Уже через месяц тащили к нему и птицу на прививку, и собак с занозами, и кошек, лисами подранных. Геологи, который год копающиеся за кряжем, приводили коротконогих монголок со сбитыми о камни копытами. То корове надо свищ вырезать, то кабанчику зубы проверить, то еще что — дел хватало.

Местные барышни определенно положили на Епократа глаз — чуяли в лысоватом неразговорчивом мужичке и хватку, и силу, и пьянящий флер другого мира. Но ветеринар держался нелюдимо и к женскому полу особого интереса не выказывал.

А в конце навигации, когда сопки начали из багряного переодеваться в белое, последним пароходиком из Магадана прибыло в поселок чудо расчудесное. Отставной боцман Карабайкин, чинивший на пирсе сеть, от удивления даже уронил в воду свою знаменитую индейскую трубочку, что досталась ему еще от деда-китобоя, хаживавшего на Аляску в тридцатых.

Чудо, если смотреть снизу вверх, начиналось десятисантиметровыми шпильками леопардового окраса сапог. Выше шли белесые, в обтяг джинсы, одежда для здешних мест сугубо непрактичная, зато всесторонне подчеркивающая нюансы фигуры ее обладательницы. Дутую радужную куртку со спины украшала иностранная надпись «The best is inthere»[2], которую образованный Карабайкин не только прочел, но и попытался перевести, в результате чего нырять за трубкой стало окончательно поздно.