не шел в нее. Татуся задыхалась. Она умирала.

Захотелось что-то сделать: пустить газ, например. Но почему она должна заниматься самоликвидацией? Пусть это сделает Толик. А впрочем, пусть живет как хочет. Она больше в этом не участвует.

Татуся достала с антресолей чемодан и стала кидать туда свои вещи. В голове рвались мысли. Вспышки. Короткое замыкание.

Татуся закрыла чемодан и вышла из дома. Отправилась к родителям на улицу Усиевича. Она ехала сначала на автобусе, потом на поезде метро, как Анна Каренина, и думала о том же, что и Анна.

Лучше бы Толик умер. Его бы закопали, и Толик исчез из ее жизни бесповоротно, оставив светлые чувства. А сейчас он предал, выпихнул ее на холод, и она больше никогда не согреется. Почему он сам не сказал? Почему она узнала это от других? Вся консерватория знает. Все знают. Какой позор, какая пошлость… А теперь еще ребенок. Татарчонок. Рустам, понимаешь ли… У мусульман с этим строго. Приедут братья Дины из каких-нибудь Набережных Челнов и прирежут Толика. И правильно сделают.

Татуся позвонила в квартиру родителей. Открыла мать в своих вечных янтарных бусах.

Татуся ступила в прихожую, отбросила чемодан, взвыла и прижала лицо к стене.

Появилась домработница Шура, посмотрела и сказала:

– Стену грызет…

Мать подняла чемодан и проговорила спокойно:

– Можно жить и без любви.

– Я не буду жить, – молвила Татуся.

– Будешь. Не ты первая, не ты последняя.

Отец, безумно любящий дочь, спросил:

– А зачем тебе муж? Мы у тебя есть, что еще надо?

В молчании сели пить чай.

– Все мужики кобели, – заключила мать.

– Не все, – сказал отец. – Есть порядочные.

– Порядочные – это те, у которых петух не поет.

– Какие? – не разобрал отец.

– У кого машинка не работает.

– Пишущая? – уточнил отец.

– Писающая.

– А ты откуда знаешь?

– Значит, знаю, раз говорю.

Дальше было ужасно.

Татуся сделала попытку покончить с собой наиболее легким способом: заснуть навсегда. Она опрокинула в рот горсть снотворных и запила большим количеством воды.

Мать нашла ее утром без признаков жизни. Вызвала скорую. Скорая отвезла Татусю в больницу. Там ее промыли со всех концов, вернули с того света на этот и отправили в психушку. Такой порядок. Всех самоубийц – в психушку.

Когда Татуся открыла глаза, ей показалось, что она в аду. В комнате было шестнадцать коек. На койках сидели и лежали тени. Они качались, выли, бродили по палате – кто во что горазд.

Пришел Толик. Он не смог находиться в этой обстановке и хотел забрать Татусю домой. Но оказалось, что психушка захватывает людей, как капкан. Попасть легко, а выйти невозможно. Подключили отца с его заслугами, задействовали консерваторское начальство Толика.

Татуся объяснила лечащему врачу, что именно вынудило ее на поступок. Врач покачала головой и сказала:

– Все мужчины имеют жен и любовниц. Это практически норма. И если все жены начнут кончать с собой, в стране не останется населения.

– Вы действительно так думаете? – удивилась Татуся.

– Конечно. Враг любви – привычка. Привычка убивает страсть. Требуется обновление.

– А как же мораль?

Татусе казалось, что все семейные пары живут в любви и привычка только усиливает и углубляет чувство. Каждый человек меряет по себе и не представляет другого мерила. Татуся никогда бы не отвлеклась на любовника. Зачем тратить энергию на чужого человека? У нее нет на это ни времени, ни желания, плюс брезгливость. Так же должно быть и у мужчин.

– Мужчины полигамны, – объяснила врач, – это в их природе. В их задачу входит оплодотворить как можно больше самок.

Татусе была неприятна эта бардачная теория. Именно за подобный образ жизни Бог уничтожил Содом и Гоморру. Но Татуся не возражала. Она хотела понравиться врачу и поскорее покинуть этот дом скорби.

Все кончилось благополучно. Толик заполучил Татусю обратно. Подвел итоги:

– Ну ты и вправду сумасшедшая.

– Почему это?

– Нормальный человек хочет жить.

– Я не хочу жить в грязи.

– А Вадик?

– Вадик извлечет свои уроки, – сказала Татуся.

– Значит, так… Давай больше не будем говорить на эту тему. Ты поедешь домой, и все будет как раньше.

– При одном условии: ты никогда не пойдешь к татарке и к этому ее… Рустаму. Их не существует. Понял? Никогда! Никогда! – Она потрясла кулаками над головой.

Толик молчал.

– Или так, или никак. Я не собираюсь тебя ни с кем делить.

Он обхватил Татусю обеими руками, прижал к себе ее похудевшее тело, стал целовать ее лицо, шею. От волос пахло больницей. Игла жалости и вины прожгла Толика.

– Я готов выполнить любое твое условие, – забормотал он. – Как скажешь, так и будет.

– Поклянись! – потребовала Татуся.

– Клянусь!

– Чем?

– Чем хочешь.

– Поклянись Вадиком.

– Вадиком я не клянусь.

– Ну хорошо. Тогда просто дай честное слово.

– Честное слово, – сказал Толик.

– Еще раз.

– Не надо еще раз. Получается, что ты мне не веришь.

Татуся задумалась. В сущности, у нее не было другого выхода, кроме возвращения в прошлую жизнь. Хорошо, что Толик ее зовет обратно. Мог бы уйти к Дине и Рустаму. А почему нет? С Диной у него общее призвание, а ребенок – всегда ребенок.

– Я тебе верю, – сказала Татуся.

Жизнь возвращалась на круги своя, но что-то не вернулось никогда. Застряло там. В том времени.

Началась новая жизнь. Она ничем не отличалась от старой. Толик уходил на работу и возвращался с работы. Обожал учеников. Консерватория гордилась своим мастером. Гениальный мастер ценится не меньше гениального ученика, тем более что ученик приходит и уходит, а мастер остается навсегда.

Татуся работала в школе, преподавала литературу в старших классах. Ввела во внеклассное чтение запрещенных авторов: Платонова, Булгакова, Гумилева.

Организовала литературный кружок. Обсуждали прочитанное. Некоторые ученики так заражались настоящей прозой, что сами начинали писать. Приносили. Читали вслух. Подвергались критике или, наоборот, одобрению. Татуся сразу видела одаренных.

Ей нравилась работа, и малая зарплата не угнетала. Толик – профессор. Семья обеспечена.

В школе, как правило, женский коллектив. Женщины, как правило, люди трудной судьбы. А трудная судьба, как правило, никого не украшает. Многие училки – сама серость. Их следовало бы гнать в шею, но никто не гнал. Они работали, сеяли в душах детей лень и равнодушие и желание отскочить подальше от предмета.

Сын Вадик рос быстро, как князь Гвидон в бочке. Он был совершенно равнодушен к литературе и к музыке. Ничего не читал. Учиться музыке не захотел. Слух у него был внутренний, то есть он понимал как надо, но интонировать не мог. Вадика тянуло в спорт: бег, прыжки, теннис. Вадик был перенасыщен энергией. Эту энергию следовало расходовать. Он