— Он пытался, — сказал Томас. — По-моему, потянулся к шнуру, схватился за него и упал. Шнур вырван. Знаете что, пожалуй, я все-таки не очень хочу есть.

Большую часть того последнего дня Трой ходила из своей комнаты в театрик и обратно, стараясь ничего не забыть, тем более что вещей у нее было немало. Кот Карабас решил обосноваться в ее комнате. Вспоминая о том, где он провел минувшую ночь, Трой всякий раз вздрагивала при прикосновении к его шерсти. Впрочем, они давно уже были в дружеских отношениях, так что вскоре Трой стало даже приятно в его обществе. Поначалу Карабас наблюдал за ней с некоторым интересом, время от времени вскакивая на узлы с одеждой, которые она разложила на полу и на кровати. Когда Трой отпихнула его, он заурчал, негромко мяукнул и прижался носом к ее руке. Вот бы узнать, он действительно переживает утрату хозяина? Карабас забеспокоился, и Трой открыла дверь. Пристально взглянув на нее, он опустил хвост и вышел наружу. Ей показалось, что он снова замяукал на лестнице. С неясной тревогой в душе Трой вернулась к сборам, время от времени прерываясь, чтобы нервно пройтись по комнате или взглянуть в окно, на мокрые от дождя деревья. Трой наткнулась на рабочий блокнот и принялась машинально набрасывать портреты членов семьи. Не прошло и получаса, как все Анкреды были зарисованы, — впрочем, получились не столько рисунки, сколько карикатуры, которые она потом покажет мужу. Испытав мгновенный укол совести, Трой поспешно закончила паковать вещи.

Ту часть багажа, которая не поместится в машину, присланную Ярдом, Томас вызвался отправить почтовым вагоном.

Трой угнетало ощущение какой-то нереальности происходящего — словно она сейчас оказалась на переломе собственной жизни. Она утратила контакт не только с окружением, но и с самой собой. В то время как ее руки сворачивали и укладывали, один за другим, предметы туалета, мысли бесцельно метались между теми событиями, что случились за минувшие двадцать четыре часа, и теми, которым еще предстоит случиться. «Я похожа на путешественника, — уныло думала Трой, — способного говорить только о спутниках да всяких мелких дорожных происшествиях, а Рори совершенно неинтересны Анкреды, с которыми ему скорее всего даже познакомиться не придется».

Обед получился призрачным повторением завтрака. Опять собрались все Анкреды, опять они придавали своим голосам особое звучание, опять красноречиво говорили о своей скорби, в неискренность которой Трой не слишком хотелось верить. Она почти не прислушивалась к общей беседе, улавливая лишь обрывки разговоров. Мистера Рэттисбона повезли к пастору. Томас диктует по телефону текст некролога. Похороны во вторник. Голоса не умолкали. Вот и к ней кто-то обратился. В местном еженедельнике прослышали о портрете («Найджела Батгейта рук дело», — подумала Трой) и хотели бы прислать фотографа. Трой что-то возразила, что-то предложила. Седрик, который до сих пор молчал и лишь беспокойно ерзал на своем месте, при обсуждении этой темы немного оживился. Затем речь зашла о мисс Орринкурт, которая заявила, что выйти к столу не в состоянии, и обедала в собственных апартаментах.

— Я видела, как ей несут полный поднос, — заметила со своим обычным загробным смехом Миллимент, — непохоже, что у нее пропал аппетит.

— Тью-ю, — прошелестели Анкреды.

— Нам скажут, — спросила Полин, — как долго она рассчитывает…

— По-моему, не дольше, — не дала ей договорить Дездемона, — чем потребуется, чтобы завещание вступило в силу.

— А я вот что скажу, — заговорил Седрик, и все присутствующие повернулись к нему. — Быть может, сейчас немного неловко и преждевременно об этом говорить, но задуматься самое время. Наша милая Соня — незамужняя, а это совсем не одно и то же, что вдова Ста… вдова папа? Что скажете?

За столом воцарилось настороженное молчание. Его нарушил Томас.

— Ну да, конечно, — мягко сказал он, оглядывая родичей, — но это зависит от того, как составлено завещание. То есть назначена доля «Соне Орринкурт» или «моей жене Соне» и все такое прочее.

Полин и Дездемона на мгновение задержали взгляд на Томасе. Седрик провел дрожащими пальцами по волосам. Фенелла и Пол не оторвались от своих тарелок. Миллимент, с несколько натужной непринужденностью, сказала:

— Ну, бежать впереди паровоза мы не будем.

Полин и Дездемона переглянулись: Миллимент употребила сакраментальное «мы».

— Это же ужасно, — резко оборвала всех Фенелла, — ужасно затевать разговор о дедовом завещании, когда он здесь, наверху… лежит… — Недоговорив, она закусила губу. Трой заметила, как Пол потянулся к ее руке. Дженетта Анкред, молчавшая на протяжении всего обеда, улыбнулась дочери — осуждающе и тревожно. «А ведь ей не нравится, — подумала Трой, — когда Фенелла ведет себя как все Анкреды».

— Дорогая Фен, — негромко проговорил Седрик, — ты-то, конечно, можешь позволить себе быть такой великодушной, такой нравственной. То есть я хочу сказать, тебя же в этой лодке точно нет.

— По-моему, Седрик, это звучит довольно оскорбительно, — сказал Пол.

— Ну что, все высказались? — поспешно вмешалась Полин. — В таком случае, миссис Аллейн, быть может…

Извинившись, Трой под каким-то предлогом отказалась перейти вместе с дамами после обеда в гостиную.

Выйдя в холл, она услышала, что к дому подъехала машина. Баркер уже стоял на крыльце. Он впустил троих мужчин, одетых в черные костюмы и с широкими черными галстуками. В руках у двоих были черные саквояжи. Третий, бросив взгляд на Трой, что-то тихо сказал.

— Сюда, пожалуйста, — пригласил Баркер, провожая гостей через холл в маленькую приемную. — Сейчас я доложу сэру Седрику.

Усадив посетителей, Баркер отправился с докладом, а Трой осталась переваривать официальное признание нового положения Седрика. Она искоса посмотрела на стол, где старший из трех с привычной ловкостью, свидетельствующей едва ли не об искусстве жонглера, то ли уронил, то ли позволил упасть визитной карточке, а потом легким щелчком отправил ее вперед, так что карточка скользнула под книгу, которую Трой сама принесла из библиотеки, чтобы скоротать время после обеда. Надпись на визитке была отпечатана шрифтом крупнее и темнее обычного: «Мортимер, сыновья и Лоум — бюро ритуальных услуг».

Трой подняла книгу и дочитала надпись: «…и бальзамирование».

По изменению скорости судна пассажиры поняли, что их долгое путешествие подошло к концу. Стук двигателей сменился плеском волн, ударяющихся о борта, криком чаек, голосами, грохотом цепей, а потом и суетой пристани и города. В эти рассветные часы лондонский порт выглядел таким же смурным и нетерпеливым, как инвалид, готовящийся вернуться к полноценной жизни. Над эллингами и складами все еще висел прозрачный туман. Фонари, словно подвешенные на невидимую нитку бусы, тускло освещали причал. На крышах, швартовых тумбах и канатах поблескивал лед. Аллейн так долго держался за перила, что их холод проник через перчатки и теперь щипал ладони. На пристани толпились люди — толпились на суше, от которой пассажиры были все еще отделены, хотя расстояние стремительно сокращалось. Эти встречающие, окутанные паром собственного дыхания, были в основном мужчины.