схватили, он успел выбросить оружие и патроны. Его с товарищем уже «привязали к дереву, чтоб расстрелять». И тут на поляне появился ты, отмытый от всех подозрений, вместе с другими солдатами. «NSKK стал говорить по-немецки, – свидетельствовал Леклерк, – и ему удалось убедить немцев, что мне всего 15 лет и я случайно оказался на дороге, когда началась атака, а одежда на мне грязная потому, что я испугался и спрятался в канаву». Ты сказал парашютистам, что и второго парня-партизана тоже не знаешь, что оба, наверное, какие-то местные школьники. «Немцы поверили и отпустили нас, – записал лилльский комиссар слова Леклерка, – так что я обязан NSKK жизнью. Ему ничего не стоило сдать весь отряд, если бы он захотел. И подтвердить, что я тоже партизан». Дальше Леклерк счел нужным подчеркнуть: «В то время он и сам рисковал жизнью, сражаясь с врагом». А лейтенант Рюген, прежде чем подписать свои показания, прибавил: «Не знаю, что делал NSKK до апреля сорок четвертого, могу только сказать, что во время освобождения нашей территории он вел себя образцово, как настоящий французский патриот».

Эти страницы я читал на берегу Соны, сидя на твоей любимой холодной ступеньке и дыша под ритмичный плеск воды. Камни набережных были стерты – их изуродовали люди и время. На них остались следы от тяжелых грузов, которые в старину сбрасывали на плиты, царапины от цепей, сколы от ударов киркой. Вода подточила ступени, проделала в них трещины, в которых выросла трава. Я пощупал рукой тесаный камень. И понял отца. Это место не принадлежало нашему времени. К тому же я всюду задыхался: в гостинице, в суде, среди коллег-журналистов. Стены, взгляды, вопросы – все меня угнетало. А здесь только безмятежная река, приглушенный городской ропот да хохот чаек вдали. Я знал, что ты не придешь – еще рано. Ты любил укрываться тут, когда стемнеет. Робкие огни на воде. И твой фонарь шарит лучом в черной глуби, как английские фонари в озере Трессовер.

«6 сентября 1944 года, через четыре дня после освобождения наших мест, человек шестьдесят тяжеловооруженных немецких солдат пробрались лесами на нашу ферму, чтобы добыть съестное, – свидетельствовала Жаннетта Кольсон, крестьянка. – Отступавшие немцы. Было часов восемь вечера. И в это время два десятка партизан, узнавших, что тут немцы, напали на них. Мы с мужем при первых же выстрелах спрятались в погреб». Потом Жаннетта вылезла наружу и открыла заднюю дверь, выходившую на дорогу, чтобы партизаны могли атаковать засевших во дворе немцев. «Но немцы одержали верх». Тут-то она и увидела тебя, уже задержанного. «Один парень в штатском разговаривал с немцами на их языке. Мы его знали. У него было прозвище NSKK. А нам он сказал по-французски: «Ради вашей безопасности, уходите из дома». «Велел нам идти в лес», – добавил муж Жаннетты.

Ветер стих. Над горой повисли серые тучи. По темной воде расходились серебристые волны от баржи с песком. Я был растерян. Почему ты никогда не рассказывал мне об этом? Двадцать человек против шестидесяти. Мой отец – герой. Он спас двух партизан и двух крестьян, а сам опять улизнул от немцев. Так ты сказал комиссару, и свидетели подтвердили: в суматошном отступлении немцам было не до тебя. Отбившийся от полка французский волонтер из NSKK? Пусть разбирается сам, хочет – пусть догоняет немецкие части. Парашютисты его не просто отпустили, а взяли с собой. А ты шепнул уцелевшим партизанам: «Вернусь через несколько дней». «И правда, дня через два NSKK снова примкнул к нашему отряду в Сольт-ле-Шато с автоматом и револьвером, которые стащил у немцев, когда убегал от них в Бельгии», – сказал командир ячейки Рюген.

Ты опять дезертировал. Из вражеских парашютистов снова стал бойцом «Свободной Франции», вернувшись туда, где совершал свои подвиги. Но зачем ты вернулся? На это ответила Жаннетта Кольсон: ты пришел вернуть ей куртку, которую она дала тебе взамен гимнастерки. Однако это был предлог. На самом деле тебе было важно, чтобы эти крестьяне хорошенько запомнили твое лицо и твое имя. «NSKK сказал: благодаря мне вы остались в живых. Немцы думали, что вы сообщники партизан и хотели вас расстрелять». Воображаю, как ты стоял посреди кухни, уперев руки в боки. «А я сказал им, что у вас сын в антибольшевистском легионе, воюет в России вместе с немецкой армией, и они успокоились». Ложь во спасение.

Дело было 9 сентября 1944 года.

Не гимнастерку ты хотел вернуть, а заручиться свидетельством этих бедных людей, благоприятным для тебя свидетельством. Чтобы оно послужило тебе страховкой. Придет время – они подтвердят, что ты поступил благородно. Они это и сделали 10 июля 1945 года, через десять месяцев после твоего визита на ферму, – подтвердили, как могли, корявыми словами, старательно записанными полицейским Французской республики: «Думаю, очень даже может быть, что немцы ничего нам не сделали из-за того, что им сказал NSKK».

Ты, как фокусник, достал из рукава этот козырь, когда, казалось, партия проиграна.

20

Процесс Клауса Барби

Вторник, 2 июня 1987 года

Два дня ты не появлялся в суде. Просто так, без всякой причины. И мне от этого было легче. Рассказы об облаве в Изьё и поездке детей в один конец заставили бы тебя только пожать плечами. И я был рад не чувствовать спиной твоей иронической ухмылки. Ты бы, как Жак Вержес, поиздевался над Жюльеном Фаве, 25-летним батраком, которому дети из еврейского приюта приносили по утрам кофе. Единственным, кто засвидетельствовал, что Клаус Барби был в Доме детей в Изьё. Кто указал на него как на главаря облавы. Прежде его, простоватого, не особенно речистого деревенского мальчишку, расхаживавшего по лесу полуголым, с мотыгой на плече, никто не хотел слушать[29]. Теперь мальчишка постарел, один глаз у него белый, мертвый, на голове большой берет, скрывающий шрам от трепанации черепа. Я знал: ты, на месте адвоката Клауса Барби, тоже довел бы Фаве до слез. Ведь в конце допроса старик-крестьянин расплакался. Он не выучил в школе нужных слов. Поэтому я не хотел, чтобы ты опошлил эти трагические минуты.

Кроме того, я все думал, как произойдет разоблачение. А твой взгляд, твои слова помешали бы мне нарисовать в воображении это событие. Иногда, если дебаты буксовали, я отключался и думал о своем. Ты, я и вся эта правда. Как высказать ее тебе? Когда? Открыть досье и вынимать оттуда листок за листком с датами, фактами, именами, рискуя в ответ опять услышать вранье?