Дэвид: Согласен с вами. Дэвид Чейз, наверное, смотрел «Злые улицы» столько же, сколько и вы. Я думаю, что они послужили ему источником вдохновения.

Майкл: Весь вопрос в том, как совместить то, что делают мафиози, жизнь, которой они живут, и католические убеждения и как с этим справиться?

Дэвид: Именно. Точно. Я имею в виду, что люди почему-то не замечают этого. В «Злых улицах» есть сцена за бильярдным столом, где мой герой говорит всем персонажам, что церковь – это бизнес. Ее служители предлагают тебе убежище и все такое, и если ты хочешь спастись, то должен стать таким, как они. Мы играем в бильярд, и Джонни Бой говорит: «Ну, я никогда не пойду ни в какие убежища». Это ключевой момент в фильме, то, как персонажи борются с католичеством.

Стив: После этого вы работали без перерыва, но потом действительно пробовались на роль Тони Сопрано. Как и все, кого они прослушивали, вы были итальянцем или, по крайней мере, частично итальянцем, верно?

Дэвид: Да, в нашей семье есть итальянцы. Но моя мать и бабушка воспитали меня евреем, им я и являюсь.

Стив: И что произошло после того, как вы пришли на прослушивание на роль Тони?

Дэвид: Потом мне позвонили и предложили почитать роль Ричи. Это было в Silvercup Studios, в Квинсе. Я прочитал, а они сказали: «Не могли бы вы задержаться на минутку? Мы хотим позвать Джимми со съемочной площадки». Джима Гандольфини.

Они позвали его со сцены, в которой он снимался внизу, в Silvercup, и привели в офис, чтобы он почитал со мной. Он подходит, жалуется кому-то на что-то: «Я не знаю, какого хрена им надо!» – и я понял, что у этого парня плохое настроение, но ему придется читать со мной. Я труп.

Стив: Вы никогда не встречали его раньше?

Дэвид: Никогда не встречал. Звезда в плохом настроении. Я думаю: «Я не справлюсь». Он садится, мы немного читаем, заканчиваем, и произошло еще вот что.

В тот день я намеренно надел рубашку… особенно безвкусную одежду мафиози. Эта клетчатая вещица была ужасна. Он смотрит на меня и говорит: «Где вы взяли эту рубашку?» Я спрашиваю: «А что, вам не нравится?»

Он: «Дело не в том, что мне не нравится рубашка». Я: «А почему вы так спросили? Вы говорите так, будто она вам не приглянулась». Он успокаивает: «Нет, Ричи, мне нравится рубашка, она смотрится отлично». Я продолжаю: «Нет, не морочьте мне голову. Если вам не нравится, так и скажите. Вы что, боитесь сказать мне, что вам не по вкусу рубашка?» Мы начали импровизировать, это было здорово – прямо как джазовые музыканты: один подстраивается под другого. У него отлично получалось.

После этой читки я ушел. Я остановился в отеле через дорогу от Музея естественной истории. Я зашел в музей, и – вы помните большого динозавра впереди?

Стив: Да.

Дэвид: Я стоял перед этим динозавром и понимал, насколько я мал. Смотрел на него и думал: «Так, ладно, я не могу дотянуться до такого».

Я чувствовал, что на тот момент был актером-подмастерьем в течение многих лет, начиная с 1973 года и заканчивая 1999 годом, когда пришел на пробы. Внутри меня было нечто, что на 100 процентов давало мне право на участие в сериале. Это очень трудно выразить словами, но во мне слились воедино право, ярость и гнев. Есть фраза, которую они написали для Ричи: «Ты не можешь дать мне то, что уже и так мое». Это отличная фраза, и Ричи полностью ее понимал, как и я. Я всегда чувствовал: мы отдали кино всю свою жизнь, оно нам нравится. В жизни наступает момент, когда ты говоришь: «Я имею право на эту работу. Она драгоценна. Заниматься ею – привилегия, но у меня есть на это право. Я люблю ее, и она моя».

И вот я поднимаюсь в номер после визита к динозавру, стою у двери, за которой звонит телефон, и пытаюсь ее открыть. Чертова карточка не срабатывает. Наконец я открываю дверь и подхожу к телефону. Это мой агент: «Эй, ты получил!» Я спрашиваю: «Что я получил?» Он: «Ты в сериале “Сопрано”. Они дали тебе семь серий, Дэвид».

Я плакал? Конечно, я рыдал, как гребаный ребенок.

Стив: Работая с Джимом, вы сталкивались с ним нос к носу – ему шестьдесят один год, он весит двести пятьдесят с лишним фунтов, он намного крупнее вас, но вы и глазом не моргнули. Ричи Априле не моргает. Он его ни капельки не боится. Я уверен, что вам, должно быть, понравилось выходить на площадку и сниматься в тех сценах с Джимом.

Дэвид: О, это было прикольно: классическое противостояние Давида и Голиафа. В первый съемочный день – первый день, когда я работал с Джеймсом Гандольфини, – мы подъехали к его трейлеру. Мы припарковались у торгового центра в Джерси, так что нужно было подойти к его трейлеру, чтобы позвать его. Парень выходит из фургона, стучит в дверь, возвращается, и мы ждем пять-десять минут. Парень снова выходит, стучит в дверь, Джимми не выходит. А я сорвался. Не спал всю ночь, не мог заснуть. Знаете, как это бывает: на следующий день на работу, а спать не получается. Я сижу там, а потом он выходит и кричит: «Неужели никто не имеет права спокойно посрать утром?» Он кричал на всех. Я сказал: «Ладно, правильно. Все супер».

Стив: О чем это было? Он шутил или настраивался на сцену, на вхождение в образ?

Дэвид: И то, и другое. Это была частично шутка и частично Тони Сопрано. Он кричал на всех, потом мы приехали на место, долго шли и разговаривали. Это мой первый гребаный день на площадке. Я стою там в одежде только для членов клуба, и на мне штаны с высокой талией. Смотрю на себя, потом на проходящих мимо людей, которые идут за покупками, поднимаю глаза на Джимми и говорю ему – никогда не забуду, потому что я всегда так себя чувствую – говорю: «Вы ощущаете себя сейчас немного глупо? Будто мы сейчас идем придуриваться?» Он просто обернулся ко мне и сказал: «Всегда. Я всегда чувствую себя очень глупо, делая это». А потом режиссер сказал: «Мотор!» – и мы начали.

Стив: В этом весь Джим. Он мог быть безумно суровым, а в следующую секунду сказать что-то