Вечером празднование дня рождения Екатерины продолжилось балом, она надела «русское платье», так выгодно подчеркивающее ее достоинства и скрывающее уже появившиеся недостатки фигуры, приглашенные дамы и кавалеры также сменили наряды. Императрица, наверное, не танцевала, а наблюдала за веселящимися придворными из-за карточного стола, где проводила время в игре со «знатным генералитетом и чужестранными министрами». А Григорий Потемкин танцевал? Приходилось ли Екатерине отвлекаться от разговоров и искать его приметную фигуру среди придворных, бросать ревнивые взгляды? Или он весь вечер был рядом? Об этом, к сожалению, в официальном «Камер-фурьерском журнале» ничего не сказано. Но уже в ноябрьских записях почти каждый день среди присутствующих за императорским обеденным столом называется имя секретаря Екатерины — Петра Васильевича Завадовского, он в скором времени сменит Потемкина в списке фаворитов.

На следующий день после бала Екатерина прислала письмецо своему возлюбленному: «Милуша, я весела, я не сержусь, да и не за что. Гришенька премилый, вчерашний день не выключу из числа дней щастливых, ибо кончился весьма приятно. Хотя бы и впредь бы так было». Она счастлива: она любима. Екатерина балует своего возлюбленного презентами: осыпанный бриллиантами портрет императрицы Потемкин получил в день празднования заключения мира с Турцией, его матери Дарье Васильевне императрица подарила часы, заметив на одном из приемов, что «матушка ваша очень нарядна сегодня, а часов нету», ей же в утешение государыня повелела своему фавориту: «объяви фрейлинами сколько хочешь из своих племянниц (сестер Энгельгардт. — Н.Б.)». Многочисленных щедрых денежных пожалований Потемкину не хватало. В Москве, например, у фаворита был постоянный кредитор и заимодавец купец Иван Власьевич Логинов, не раз выручавший вельможу. «Сударик мой, пожалуй, одолжи меня, возьми сукна мне на мундир, — обращался к нему фаворит в конце 1770-х гг. — Я столько сим одолжен буду, что век помнить должен, а приехавши, не земедля вас заблагодарностю заплачу». Тот же Логинов летом 1776 г. по просьбе всесильного фаворита выдал пять тысяч рублей Дарье Васильевне Потемкиной, часть которых она вернула уже в декабре того же года.

Жизнь шла своим чередом, установившиеся ровные и доверительные взаимоотношения Екатерины и Потемкина радовали обоих, но, как и в обычных парах, они иногда нарушались ссорами и обидами. Григорий Александрович становился все более и более незаменимым советчиком по разным вопросам, да и чувства Екатерины оставались неизменными. Она по-прежнему горячо любила его и помногу писала к своему милому другу, иногда ревнуя его к делам, отвлекающим от нее. «Кукла, — обращалась она к Потемкину в один из августовских дней 1775 г., — или ты спесив, или ты сердит, что ни строки не вижу. Добро, душенька, накажу тебя, расцалую ужо. Мне кажется, ты отвык от меня. Целые сутки почти что не видала тебя…» «Кукла» — это новое обращение, появившееся в записочках Екатерины, оно ей, видимо, очень понравилось, и спустя несколько дней она снова пишет: «Кукла, я с концерта, на котором вы из памяти не выходили, пришла. Могу ли прийти к вам или нету, не знаю. Или изволишь ли ко мне пожаловать?»

Любовную идиллию, когда Екатерина пишет: «Боже мой, увижу ли я тебя сегодни? Как пусто, какая скука. Я политическое ваше собранье желаю быть везде, где хотят, а мне бы быть с тобою», постепенно начинают нарушать увеличивающиеся ссоры. Потемкин угрожает уйти от двора, отправиться в Запорожскую Сечь к казакам или в монастырь, покинуть императрицу. После одного из таких неприятных разговоров она увещевает фаворита: «Унимай свой гнев, Божок. Вздор несешь. Не бывать ни в Сечи, ни в монастыре». Но разлад между Потемкиным и Екатериной нарастает. Она старше его, мудрее, опытнее. Императрица старается уладить обиды. Екатерина просит своего милого Гришатку умерить «колобродство», гнев сменить на ласку, отказаться от споров и раздоров, «я взяла веревочку и с камнем, да навязала их на шею всем ссорам, да погрузила их в прорубь». «Я хочу ласки, да и ласки нежной, самой лучшей, — пишет любящая женщина. — А холодность глупая с глупой хандрой вместе не произведут, кроме гнева и досады. Дорого тебе стоило знатно молвить или “душенька” или “голубушка”. Неужто сердце твое молчит? Мое сердце, право, не молчит». И в другой цыдулке Екатерина просит Потемкина утихомириться, успокоиться: «И ведомо, пора жить душа в душу. Не мучь меня несносным обхождением, не увидишь холодность. Платить же ласкою за грубости не буду».

Почему Потемкин «колобродил»? Чего ему не хватало? Любовь императрицы, почести, должности, возможность участвовать в управлении империи — разве этого не достаточно? Бывает иногда во взаимоотношениях двух людей такая ситуация, когда один из них, не важно, мужчина или женщина, играет роль «недовольного». Его партнер вечно твердит о любви, всяческими способами доказывает свои слова, уговаривает и убеждает. «Недовольный» же наивно думает, что его капризы только разжигают страсть и будоражат чувства. Но он ошибается. Приходит время, и устаешь от ссор и претензий, демонстрации холодности и несносного обхождения. Тебе нужны ласка, спокойствие, условия, чтобы творить и созидать, а не тратить душевные силы на доказательство очевидного. Влечение исчезает, когда все чаще и чаще вместо признаний и нежных слов приходится слышать упреки. Страсть гаснет под холодностью взгляда, любовь остается в сердце, но сил и желания на убеждения уже не хочется тратить.

Екатерина мечтала о спокойных и ровных взаимоотношениях с Потемкиным, она готова быть рядом с ним, но терпеть его выходки становится все труднее и труднее. «Теперь, когда всякое слово беда, — пишет императрица в один из дней фавориту, — изволь сличить свои слова и поведение, когда говоришь, чтоб жить душа в душу и не иметь тайных мыслей. Сумазброда тебя милее нету, как безпокойство твое собственное и мое, а спокойствие есть для тебя чрезвычайное и несносное положение. Благодарность, которою я тебе обязана, не исчезла, ибо не проходило, чаю, время, в которое бы ты не получал о том знаки. Но притом и то правда, что дал мне способы царствовать, отнимаешь сил души моей, разтерзая ее непрестанно новыми и несносными человечеству выдумками. Сладкая позиция, за которую прошу объяснить: надлежит ли же благодарить или нет? Я думала всегда, что здоровье и покойные дни во что-нибудь же в свете почитают? Я бы знать хотела, где и то и другое с тобою быть может?»

Об одной из неприглядных сцен, происходивших между Екатериной и Потемкиным в это время, спустя годы рассказал своим детям Федор Ермолаевич Секретарев (его князь мальчиком взял из своего белорусского имения). «Мне случалось видеть, — говорил он, — как князь кричал в гневе на горько плакавшую императрицу, вскакивал с места и скорыми, порывистыми шагами направлялся к двери, с сердцем отворял ее и так ею хлопал, что даже стекла дребезжали, и тряслась мебель. Они меня не стеснялись, потому что мне нередко приходилось видеть такие сцены; на меня они смотрели, как на ребенка, который ничего не понимает.

Однажды князь, рассердившись и хлопнув по своему обыкновению дверью, ушел, а императрица вся в слезах осталась глаз на глаз со мной в своей комнате. Я притаился и не смел промолвить слова. Очень мне жаль ее было: она горько плакала, рыдала даже, видеть ее плачущею для меня было невыносимо; я стоял, боясь пошевельнуться. Кажется, она прочла на лице моем участие к ней. Взглянув на меня своим добрым, почти заискивающим взором, она сказала мне: “Сходи, Федя, к нему, посмотри, что он делает; но не говори, что я тебя прислала”. Я вышел и, войдя в кабинет князя, где он сидел задумавшись, начал что-то убирать на столе. Увидя меня, он спросил: “Это она тебя прислала?” Сказав, что я пришел сам по себе, я опять начал что-то перекладывать на столе с места на место. “Она плачет?” — “Горько плачет, — отвечал я. — Разве вам не жаль ее? Ведь она будет нездорова”. На лице князя показалась досада. “Пусть ревет, она капризничает”, — проговорил он отрывисто. “Сходите к ней, помиритесь”, — упрашивал я смело, нисколько не опасаясь его гнева, и не знаю — задушевность ли моего детского голоса и искренность моего к ним обоим сочувствия, или сама собой прошла его горячка, но только он встал, велел мне остаться, а сам пошел на половину к государыне. Кажется, что согласие восстановилось, потому что во весь день лица князя и государыни были ясны, спокойны и веселы, и о размолвке не было помину».