Май 1776 г. — решающий месяц в жизни Потемкина. Екатерина, не переставая, увещевает своего милого друга в письмах, уговаривает, ей хватает терпения отвечать на все претензии и выходки Потемкина, лишь изредка она срывается на упреки и строгий тон возмущенной женщины.

«Прочтите с терпением мой ответ, ибо я без скуки прочитаю Ваши письмы, — ведет непрерывный диалог с Потемкиным Екатерина. — Вот Вам ответ на первую строку: Бог да простит Вам, по моему желанию, пустое отчаяние и бешенство не токмо, но и несправедливости, мне оказанные, ради причин, кои приписываешь и кои не инако, как приятны мне быть должны. Но буде можно, просим позабыть неприятное. Катарина (говорит о себе императрица в третьем лице. — Н.Б.) — никогда не была безчувственная. Она и теперь всей душою и сердцем к тебе привязана. Она иного тебе не говорила и, снося обиды и оскорбления (читай вчерашнее ея письмо), увидишь, что ты найдешь всегда, как ее желать можешь. Я не понимаю, почему называешь себя немилым и гадким, а меня милостивой ко всем, опричь тебя. Не прогневайся, сии суть три лжи. В милости по сю пору ты первый. Гадким и немилым едва быть ли можешь. Слово “омерзение” не токмо из тебя, но и из меня душу извлекает. Я не рождена для ненависти. Она не обитает в моей душе, я ее никогда не ощущала, не имею чести с ней знаться».

Терпение Екатерины неиссякаемо, и в ней все-таки остается любовь к этому необыкновенному человеку, которого она никак не хочет терять: «Я верю, что ты меня любишь, хотя и весьма часто и в разговорах твоих и следа нет любви. Верю для того, что я разборчива и справедлива, людей не сужу и по словам их тогда, когда вижу, что они не следуют здравому рассудку. Ты изволишь писать в разуме прошедшем, изволишь говорить “был, было”. А мои поступки во все дни приворотили лад на настоящее время. Кто более делает покой и спокойствие твое, как не я. Теперь слышу, что ты был доволен прошедшим временем, а тогда тебе казалось все мало. Но Бог простит, я не пеняю, отдаю тебе справедливость и скажу тебе, чего ты еще не слыхал: то есть, что, хотя ты меня оскорбил и досадил до бесконечности, но ненавидеть тебя никак не могу, а думаю, что с тех пор, что сие письмо начато и я тебя видела в полном уме и здравой памяти, то едва ли не пошло все по-старому. Лишь бы устоял в сем положении, а буде устоишь, то, право, баяться не будешь, милой друг, душа моя. Ты знаешь чувствительность моего сердца». Екатерина говорит о надежде, обещает свою привязанность надолго, она, как ласковая и нежная мать, увещевает усомнившегося в любви ребенка. Но решение ее бесповоротно — Завадовский остается при дворе.

В ответ на новые упреки и обиды Потемкина императрица снова садится за письмо, оно получается большим, несравненно больше тех, что были о любви. Она еще и еще раз отвечает на все колкости князя, уверяет в своей привязанности, успокаивает его, но твердо говорит о том, что прошлого не вернуть. Сколько времени она провела над листом бумаги: несколько часов, день, ночь, возвращалась ли к нему? Это письмо — ее боль, ее страдания, частичка ее души:

«Прочитала я тебе в угодность письмо твое и, прочитав его, не нашла следа речей твоих вчерашних, ни тех, кои говорены были после обеда, ни тех, кои я слышала вечеру. Сие меня не удивляет, ибо частые перемены в оных я обыкла видеть. Но возьми в рассуждение, кто из нас безпрерывно строит разлад и кто из нас непременно паки наводит лад, из чего заключение легко родиться может: кто из нас воистину прямо, чистосердечно и вечно к кому привязан, кто снисходителен, кто обиды, притеснения, неуважение позабыть умеет. Моим словам места нету, я знаю. Но, по крайней мере, всякий час делом самим показываю и доказываю все то и нету роду сентиментов в твою пользу, которых бы я не имела и не рада бы показать. Бога для опомнись, сличая мои поступки с твоими. Не в твоей ли воле уничтожить плевелы и не в твоей ли воле покрыть слабость, буде бы она место имела. От уважения, кое ты дашь или не дашь сему делу, зависит рассуждение и глупой публики.

Просишь ты отдаления Завадовского. Слава моя страждет всячески от исполнения сей прозьбы. Плевелы тем самым утвердятся и только почтут меня притом слабою более, нежели с одной стороны. И совокуплю к тому несправедливость и гонение на невинного человека. Не требуй несправедливостей, закрой уши от наушник[ов], дай уважение моим словам. Покой наш возстановится. Буде горесть моя тебя трогает, отложи из ума и помышления твои от меня отдалиться. Ей-Богу, одно воображение сие для меня несносно, из чего еще утверждается, что моя к тебе привязанность сильнее твоей и, смело скажу, независима от происшествий..

Из моей комнаты и ниоткудова я тебя не изгоняла. В омерзении же век быть не можешь. Я стократно тебе сие повторяю и повторяла. Перестань беситца, зделай милость для того, чтобы мой характер мог вернуться к натуральной для него нежности. Впрочем, вы заставите меня умереть».

Потемкин понял, что Екатерина хочет сохранить его как друга, соратника, крупную политическую фигуру, он убедился в своей судьбе, навеки связавшей его с этой сильной и гордой женщиной.

В начале июня Екатерина пишет Потемкину: «Изволь сам сказать или написать к Елагину, чтоб сыскал и купил и устроил дом по твоей угодности». Она хотела приобрести для своего друга собственный дом, ведь до того времени он занимал покои в Зимнем дворце, теперь они предназначались для другого. Потемкин сначала хотел получить дом А.И. Бибикова в Москве, но Екатерина II, не желая так далеко отпускать от себя князя, покупает у графа К.Г. Разумовского Аничков дворец в Петербурге, некогда принадлежавший бывшему фавориту императрицы Елизаветы Петровны — Алексею Разумовскому.

До сих пор потемкинский период в судьбе этой жемчужины Петербурга — Аничкова дворца — был обозначен лишь именем в череде его владельцев.

Во время триумфального шествия Екатерины Алексеевны в Зимний дворец в знаменательный день дворцового переворота 28 июня 1762 г. конногвардейцы присоединились к ней именно между Аничковым дворцом и Казанским собором. Разве мог тогда юный Григорий Потемкин представить себе, что настанут времена, когда он будет рядом с императрицей, а этот великолепный дворец гостеприимно встретит его как нового хозяина?! Пожаловав дворец Потемкину 22 июня 1776 г. «в вечное и потомственное владение», императрица выделила еще 100 000 рублей для его ремонта и благоустройства.

Смирившийся со своим новым положением князь, несколько официально, поблагодарил Екатерину II. «По сообщению Ивана Перфильевича (Елагина. — Н.Б.), — говорится в послании Потемкина, — о пожаловании мне дома Аничковского я лобызаю ноги Ваши. Приношу наичувствительнейшую благодарность. Милосерднейшая мать, Бог, дав тебе все способы и силу, не дал, к моему несчастию, возможности знать сердца человеческие. Боже мой, внуши моей государыне и благодетельнице, сколько я ей благодарен, сколько предан и что жизнь моя в Ея службе».

Потемкин так и не сумел полюбить Аничков дворец, всегда напоминавший ему «смутные» дни в отношениях с императрицей. Тяжелые воспоминания, а также частые разъезды по делам государственного управления привели к тому, что Потемкин не жил постоянно в Аничковом дворце, изредка давая в нем и специально сооруженном Итальянском павильоне великолепные празднества. Тем не менее Потемкин поручил своему любимому архитектору И.Е. Старову переделать Аничков дворец в стиле классицизма и разбить английский сад. Потемкин был большим любителем парков и садов в пейзажном английском стиле. Состоявший при нем английский садовник Уильям Гульд организовывал их на юге Российской империи: в Екатеринославле, Херсоне, Николаеве, на пути следования императрицы в 1787 г.; в Петербурге в Таврическом и Аничковом дворцах, на Островках, в Осиновой роще; словом, везде, где вельможа устраивал усадьбы.