часы, в поликлинике без конца образовывались небольшие, но очереди – то задерживался предыдущий пациент, и график ломался, то сам врач затягивал прием, то специалист, который должен был уступить место следующему, засиживался за своим и одновременно чужим столом. И больные молча ждали, иногда по полчаса и больше. Не шумели, не волновались, шумела сама Елена, если приходя, обнаруживала кабинет еще занятым, а пациента уже сидящим в коридоре. Шумела и нервничала, и обыкновенно, не кто иной, как больной успокаивал ее, объясняя, что торопится ему некуда, и он все понимает, поликлиника есть поликлиника, а вообще-то ему тут нравится, красиво, чисто, ковры на полу, и никто не кричит. Такие, которые принимались «качать права», попадались редко и вызывали возмущение (правда, закулисное) регистраторов и медсестер. Впрочем, Елене не так уж часто приходилось вступаться за своих пациентов, поскольку было их не то чтоб немного, а попросту мало. Ибо никто к ней больных не посылал, и ей приходилось ограничиваться теми считанными пациентами, кто, узнав из газетного объявления, что иглотерапевт «Медикуса» излечит страждущих от радикулитов и мигреней, представал прямо пред ее очи, по преимуществу то были люди либо уже принимавшие иглы, либо читавшие о восточной медицине – когда-то, не теперь, поскольку бум иглотерапии миновал, и приходили больше по старой памяти, народ обычно интеллигентный, или же те, кто не знал, куда еще податься, в основном, женщины, интересные, скорее, журналисту или писателю, чем врачу. Так, например, ходила к ней жаловавшаяся на расшатанные нервы и бессонницу пожилая особа, которая, обливаясь слезами, рассказывала, как несколько лет назад сын привез жену из Питера, жили, обзавелись ребенком, вроде все было, как у людей, а потом срок временной прописки невестки истек, и продлить его не удалось, ну никак невозможно, бились, бились, ничего не выходило, и, в конце концов, невестка обозлилась, взяла ребенка и уехала к родителям в Питер.

– Ноги моей в вашей Эстонии больше не будет! И внучонка увезла…

Что Елена могла с этим поделать?

Или другая, которую она лечила на дому, поскольку в сложившейся ситуации ни одним случаем пренебречь не могла и ходила или даже ездила в дальние районы к тяжелым, не покидавшим постель, квартиру, по крайней мере, больным, выйдя от которых в дождь или снег, бредя по грязи к остановкам и переминаясь с ноги на ногу в ожидании автобуса или троллейбуса, начинала безумно жалеть себя, вынужденную в собачью эту погоду мыкаться по городу, в то время как другие уютно сидят в теплых кабинетах, болтают и попивают кофеек.

Пациентка та была женщина (немного самой Елены старше), у которой вмиг рухнула налаженная, более-менее зажиточная жизнь – квартира, во всяком случае, куда Елена ходила, была по советским меркам в полном порядке, с покрытыми лаком паркетными полами, аккуратненькими обоями в сине-белый и розово-бордовый цветочек, обязательной мебельной «стенкой» в четыре или пять секций с выставленным на полках хрусталем и сервизом «Мадонна» (что поразительно, точно такие же «Мадонны» красовались во множестве ереванских квартир, куда Елене когда-то доводилось приходить на вызовы), с одетыми в цветастые чехлы диваном и креслами… журнальный столик был, правда, убран, кресла сдвинуты к стене, а сама комната превращена в манеж, где, волоча ногу, дважды в день по четверть часа ковыляла по кругу хозяйка, пытаясь заставить служить себе поверженное травмой в прах, а вернее, в желе, тело. За четыре года до того, сидя в собственном автомобиле с мужем за рулем и двумя уже взрослыми сыновьями на заднем сиденье, она прокатилась по подернутому первым ледком шоссе, выехав из здоровой и полноценной жизни и въехав в полужизнь калеки, и полужизнь эта саму ее, провалявшуюся полгода по больницам и далее три с половиной дома, из стройной веселой женщины превратила в нечто бесформенное, дряблое и расплывчатое, как медуза, с парализованной рукой и полупарализованной ногой, муж из пролетарского аристократа – таксиста стал медбратом и сиделкой, кухаркой и прачкой, старший сын сменил мореходку, где учился радиоделу, на торговлю, чтоб кормить родителей, и проводил теперь целые дни на центральном рынке у лотка с мылами да шампунями, а младший – младший остался в той прежней жизни, ушел вместе с ней. Елена ставила иглы, усаживалась у постели и думала, примеряла на себя все, от паралича до бесформенности, от погибшего сына до погибшего быта, заглядывала в психологические глубины, воображая себе истории в духе сименоновских романов, где муж, раздираемый, с одной стороны, чувством вины, тем более, что сам он отделался лишь парой ушибов, с другой, раздавленный немужским грузом и немужским существованием, постепенно начинал ненавидеть вечный укор и вечную обузу, распластавшиеся на постели, и, в конце концов подсыпал жене в им же сваренный борщ какого-нибудь лекарства в большой дозе, а потом потрясенный то ли освобождением, то ли пустотой, сдавался полиции… или умирал от инфаркта? Так, конечно, было бы романтичнее или, скорее, мелодраматичнее, но маловероятно, поскольку Елене доводилось при каждом визите беседовать с этим самым мужем, туповатым и недалеким, навряд ли способным на столь сильные чувства… Ну а если б на его месте был человек более тонкий? Невольно приходила на память другая трагедия, случившаяся в семье ее сотрудницы по ереванской поликлинике, со схожими последствиями, хотя и отличавшаяся по обстоятельствам. После отмеченного на загородной даче – с обильными возлияниями при полном или почти полном игнорировании факта, что прибыли приглашенные на место события в личных машинах и на них же собирались возвращаться обратно – дня рождения работавшей в соседнем с Еленой кабинете пышнотелой и одевавшейся в не менее пышные наряды тридцатидвухлетней женщины, при разъезде гостей случилась автокатастрофа, и погибла родная ее сестра, на три года младше, мать двоих детей, а сидел за рулем собственный этой сестры муж, более всех перебравший за столом (третий секретарь одного из ереванских райкомов комсомола, посему никаких гаишников не боявшийся), въехавший в кювет и отделавшийся несколькими царапинами. Потом они всей поликлиникой без конца обсуждали происшедшую драму, пытались понять, как должен себя чувствовать человек, убивший не просто свою жену, мать своих детей, но любимую женщину, так, по крайней мере, уверяли. И как дальше могут жить и общаться друг с другом все эти люди – старшая сестра, устроившая этот несчастный семейный праздник, родители погибшей, средней из трех дочерей, севшие в машину младшей и потому уцелевшие, сам виновник… а прервать отношения было никак невозможно, двое маленьких детей потеряли мать, и все рвались ее заменить, и бабушки с дедушками, и тетки, кроме двух с материнской стороны, еще и одна с отцовской, что привело