процедуру Елене платили после вычета доли, полагавшейся владельцу, и подоходного налога, ровно двадцать одну крону, а проезд туда-обратно на автобусе уже тогда обходился в восемь. Если б у нее хотя бы было по нескольку больных в день… Увы, чаще дело ограничивалось одним, то есть эти тринадцать крон, меньше доллара, и составляли ее дневной заработок. Ну а после того, как она сломала зуб, и, чтобы привести его в божеский вид в собственной же поликлинике, оставила у стоматолога полугодовую зарплату (чужих и своих в «Медикусе» не различали, в халате или без, все платили сполна)…

– Может, не стоит туда ездить? – дипломатично спросил Олев, в свою очередь посчитав расходы и доходы, но посмотрел на помрачневшую Елену и смутился. – Я ведь не против, – пробормотал он, – если тебе так хочется… Просто, как подумаю, что наемные продавцы на рынке зарабатывают больше…

– Уж не предлагаешь ли ты мне торговать на рынке, – хотела было пошутить Елена, но промолчала, знала, что шутки на эту тему Олев воспринимает болезненно, получалось, что он как бы неспособен прокормить жену, а такое предположение оскорбляло его мужское достоинство, промолчала и только подумала о женщинах с высшим образованием, инженерах и экономистах, может, и врачах, кто знает, но инженерах, оставшихся без куска хлеба после того, как закрылись советские заводы, точно, она читала об этом в газетах, и если эстонцы так или иначе устраивались, для русских и русскоязычных большинство путей было перекрыто шлагбаумами новых законов, не имея гражданства и не зная языка, они не могли попасть на государственную службу, да и в частные фирмы никто не торопился их брать, особенно, тех, кто постарше, и в итоге они оказывались на рынке, вещевом или продуктовом. Делая покупки – а покупать в супермаркетах Елене с Олевом было не по карману – Елена приглядывалась к торговкам, особенно, немолодым, пытаясь проследить, кто кем был в прошлой жизни. Та, грубоватая, норовившая обвесить, наверно, и прежде была продавщицей, но в советском магазине, а вот другая, интеллигентного вида, с чуть грустной улыбкой?.. И вторая, лет пятидесяти, с тонким лицом, в очках и еще одна подобного облика… Они топтались на морозе, дули на пальцы и наверняка думали про себя: «Exoriare ultor[33]!» Как десять, двадцать, тридцать лет, сорок лет подряд думали эстонки и эстонцы, народ, между прочим, на сотворенное ему зло памятливый, цивилизованный, правда, здешние юнцы не обдирают кожу со стульев в кинотеатрах и не ломают скамейки, как армянские, во всяком случае, не в той степени, но южане люди отходчивые, обидчиков прощают быстро, а ждать помилования от эстонцев придется долго. Может, вплоть до явления мстителя, если тот явится, конечно. Наверно, явится, цепь насилия и мести нескончаема, она лишь перекидывается из страны в страну, от народа к народу, одно звено переходит в другое, год за годом, век за веком, даже героическую идею ответить (ну хоть разок!.. слабо?) на зло добром и тем самым порвать цепь пытались претворить в жизнь насильно, да и теперь отрастившее не только кулаки с зажатыми в них кастетами, но и обзаведшееся бомбами и ракетами добро пляшет на истинном или воображаемом зле до тех пор, пока оно не выскользнет из-под сапожищ пляшущего, не вывернется и не окажется сверху. И вместо ушедших отсюда русских коммунистов придут русские фашисты. И начнут защищать права угнетаемых русских. С правами человека ведь произошло нечто похожее на то, что декларировала популярная в застойные годы ироническая фраза: «Мы будем бороться за мир так, что камня на камне не останется». Права одних стали защищать путем лишения прав других. Конечно, придраться к эстонцам трудно. В конце концов, люди, уезжающие в какие-нибудь Штаты готовы на все, и потерять профессию, и торговать на рынке, и быть чернорабочими, и уж само собой не иметь гражданства и права голоса. А почему не здесь? Христианского милосердия захотелось? А почему от эстонцев? И не надо, господа хорошие, приводить в пример русскую интеллигенцию, рефлексия штука редкая не только среди индивидуумов, но и среди народов, одни все ищут себя, а другие давно нашли, многим находить и не понадобились, так и родились уже себя нашедшими. Как коммунисты. Или фашисты. Потому и если придут, то либо те, либо другие, никак не интеллигенты. А эти продавщицы будут подносить им пулеметные ленты – не буквально. Но с великой охотой… Конечно, войны объявляют не народы, а политики. Но воюют народы, и нередко по доброй воле…

– А что мне делать? – спросила она Олева. – Я больше ничего не умею. Только лечить.

– Никто не доверяет мне свои раны, – сказала Елена, отложила кифару, струны которой пощипывала, извлекая протяжные, тоскливые звуки – играть она не умела, только занимала искавшие дела пальцы, и грустно поглядела на Париса. – Даже твои братья. Да и от болезней я знаю средства. Я могла б исцелить твою мать Гекубу от головной боли. Но она отказывается испробовать мои настои. Словно боится, что я ее отравлю.

Парис опустил драгоценный, золотой с рельефом, изображавшим Аполлона с музами, кубок и засмеялся.

– Я не боюсь, – сказал он. – Я готов пить твои отвары. Вместо вина.

– Но ты здоров.

– А тебе хотелось бы, чтобы я болел?

Елена безнадежно отмахнулась. Все мужчины одинаковы, подумала она, стоило ли пересекать море и мыкаться на чужбине, чтобы вместо одного царского сына иметь рядом другого, когда что царям, что их сыновьям интересны лишь охота да игрища. Хорошо еще к пастушкам на Иду не бегает, Менелай ведь и рабынями увлекался, ни одной не пропускал, наделал детей всем служанкам, иди, Елена, притворяйся, что слыхом не слыхивала о мужних подвигах.

– Чем же мне заняться? – спросила она обиженно.

– Неужто больше нечем? Ткать да прясть, ты же мастерица, каких мало. Домом займись. И потом, муж у тебя. Иди сюда, я тебя живо развеселю. – Он ухватил Елену за подол длинного голубого с замысловатой вышивкой хитона и потянул к себе.

– Оставь! Порвешь…

– Подумаешь, беда! Или у тебя другого нет? Да иди же!

Тонкая ткань затрещала, и Елена поднялась с кресла – лениво, словно нехотя, и однако незаметно вынула из прически гребень, так что густые ее волосы хлынули потоком, знала, что Парису нравится погружать в них руки. Поднялась, присела на край широкого ложа, на котором тот развалился, потягивая свое питье, и сразу любимец богини обхватил ее стан, рванул к себе, приник губами к шее. Зазвенел на плитах пола отброшенный кубок, разлилось вино, Елена поглядела на расползавшуюся цвета спелой вишни