Она истерично рассмеялась и поднялась с кровати.

– Решено! Забираю тебя себе!

Оказалось, не шутит. И к вечеру, пройдя через ещё один круг Ада в постели с психичкой, Гордеев, словно верный пёс, проследовал за ней к броневичку. Кураторы смотрели на это с явным неудовольствием, но молчали, а она и не собиралась перед ними отчитываться. Лишь бросила через плечо, садясь в машину:

– Я всё ещё жду годовых сводок и отчётов по капсульным снарядам. Крайний срок – конец февраля. Иначе финансирование срежется ровно на годовой доход. Из ваших личных карманов!

Усевшись на заднее сиденье, долго и пристально разглядывала Гордеева.

– Разденься до пояса и сними протез. Хочу видеть твою убогость как есть.

– Иди к чёрту.

Психичка, ухватив его за химо, приблизилась лицом к лицу:

– Я вытравлю из тебя эту спесь. Вырежу лезвием, а если будет нужно, то и выжгу огнём. Ты станешь шёлковым и послушным, как кролик. Кролик, который много-много-много трахает… – И, расхохотавшись, вернулась в свой угол.

Уметь абстрагироваться – это часть работы. Один из самых сложных навыков, подразумевающий полное отречение от себя самого. Забвение своих чувств, желаний, а иногда и гордости. Меньшее ради большего – так его учили, этому он был привержен половину своей грёбанной жизни и вполне привык. Но сейчас…

Нутро раздирало. Нет, дело не в том, что пришлось сношать суку, на которую в жизни бы никогда добровольно не полез, и даже не в том, что прекрасно себе кончал, в какой-то момент ожидаемо проваливаясь в точку невозврата, за которой уже проще разрядиться, чтобы скорее прийти в себя, чем сопротивляться естеству, теряя концентрацию внимания на главном. Просто на этот раз меньшим опять оказалось то единственно огромное, что было у него самого. Что гораздо больше принципов и собственной жизни – наивный обет, скрепляющий волю и разум, и дающий надежду на личное чудо.

Что ж, это была глупая попытка обмануть судьбу, и он прекрасно это понимал. На деле же, ставки давно стали такими огромными, что даже сама мысль о том, что бы поступить иначе, отказав психичке в близости – уже преступление.

Но душа всё равно тихо кровила от того, что не справился со своим маленьким личным обетом.

Около полуночи приехали в гостиницу, и психичка, взяв им отдельные номера, тут же поволокла Гордеева в бар за углом. Оба пили без меры, но каждый по своему поводу: она обмывала удачное «приобретение», он – пытался забыться. Потом она куда-то позвонила, приехали какие-то девицы, и, для начала шумно оценив приобретение, они стали тусить по-своему – на танцполе. А Гордеев продолжал бухать у бара.

Краски сгущались, веселье разгоралось. Около двух ночи ему пришлось тащить гашёную психичку в номер. Там, скинув её на кровать, он обшарил всё, что только мог, но ноутбук не нашёл.

Вернулся в бар, залился ещё. Вскоре музыка стала тише, народ начал потихоньку расходиться, и у стойки остались лишь спящие и самые отчаянные.

– Ну и хрен ли ты на меня смотришь, рыло пиндосское? – на чистом, хотя и заплетающемся русском, возмутился вдруг кто-то. – Ты думаешь, я не заплачу? Думаешь, денег у меня нет, да?

Гордеев скосил глаза. В конце стойки едва стоял на ногах земляк лет пятидесяти. А судя по сине-белой десантной тельняшке – ещё и такой земляк, с которым сейчас не стоило бы спорить. Но бармен спорил, отказываясь наливать ещё и, похоже, даже задумывался уже о том, чтобы вызвать охрану.

– Братан, тебя угостить? – положил ему руку на плечо Гордеев, подмигнул бармену, мол, всё в порядке.

– О-о-о-о! – растопырив объятия, заорал русский. – Зёма! Зёма, блядь, слава Богу, хоть один нормальный человек в этом… Этом… Слушай, а давай выпьем?

Гордеев кивнул бармену, тот налил.

– Они суки, как блохи, туда-сюда, туда-сюда, скачут и скачут, – задушевно изливался русский, судя по всему, имея в виду местных, – а что толку-то? Я ему говорю: есть у меня деньги, слышь, есть! А он нихт, блядь, твою мать. Нихт и всё! Я ему, да я тута вон, в гостинице остановился, хочешь, блядь, паспорт тебе покажу, рожа ты пиндосская… А он нихт, и хоть ты усрись! А я сразу говорил, что нормальному человеку тут ни выпить, – загнул сразу два пальца, – ни… Ни ничего вообще. Ни-че-го. Вот ты меня понимаешь? Понимаешь? Как русский русского?

– А ты откуда будешь-то? – украдкой огляделся Гордеев. Человек запросто мог оказаться и подставным. Просто проверка на вшивость. На лояльность, так сказать, прежним установкам.

– Я? Нет, серьёзно, я?! – возмутился русский. – Нет, ты посмотри на меня! Вот посмотри и сам скажи – откуда я? М?

– Не знаю.

– И Рязани я, дурень! Откуда ещё! Рязанское гвардейское высшее воздушно-десантное! Давай, за ВДВ! За русских! За спецназ! – и заорал вдруг: – Ура-а-а! Россия вперё-ё-ёд!

– Россия отстой, – прямо ему в лицо ухмыльнулся Гордеев. Проверять, так проверять, так сказать, по-взрослому. – А все русские – продажные твари.

– Чего-о-о-о? – выпучивая глаза взревел мужик. Уже точно обычный, не подставной, искренний русский. – Чё сказа-а-ал? – рванул тельняшку на груди, раз, другой… На третий она всё-таки треснула, и, словно только этого и дожидаясь, десантник ринулся в бой.

Завизжали редкие бабы, суетливо засекатили официанты, а Гордеев, приняв летящую тушу на грудь, нарочно поддался его массе, позволяя уронить себя спиной на один из столов, а оттуда на пол. И уже там, в дали от чужих глаз, резко вдавил локоть в сонную артерию десантника. Тот дёрнулся пару раз и обмяк. Гордеев поднялся.

– Помоги! – махнул рукой официанту. Вместе подняли мужичка, растребушили немного, чтобы смог перебирать ногами. – Всё нормально, перебрал просто. Не надо полицию, я сам отведу его в гостиницу.

В холле при виде мужика засуетились, позвонили куда-то, и уже через минуту прибежала обычная русская женщина «баба ягодка опять», крепкая и как-то по-особому красивая, при взгляде на которую в голове само собою сразу всплывало «Рязань» – в самом лучшем, гордом смысле этого слова. Запричитала, благодаря Гордеева за помощь и, мужественно перевалив безвольное тело на себя, поволокла к лифтам.

– Я помогу, – вызвался Гордеев.

– Ой, вы простите, ради Бога, – всю дорогу извинялась она, – так стыдно! Он ведь вообще нормальный у меня и обычно почти не пьёт, потому что сильно контуженый был в Чечне. И, между прочим, у него даже орден мужества есть и куча медалей! Просто как приехали сюда, его прям замкнуло – пиндосы да пиндосы кругом, аж из номера выходить стыдно. Он ведь просто не любит этого всего, понимаете? Он больше