Мисс Джонстон не давала позволения двигаться, но девочки все равно сорвались с места. Они повскакали и бросились к грузовику. И все разом принялись рассказывать мистеру Трауэллу, что случилось. Юпитер, пес Трауэллов, соскочил на землю через задний борт, и Ева Трауэлл схватила его в объятья и завыла так, словно это он потерялся.

Мисс Джонстон поднялась на ноги, подошла к грузовику и окликнула водителя, перекрывая девичий галдеж:

– Одной взбрело в голову пропасть!

Тут в дело вступили поисковые партии. Фабрика Дауда в этот день не работала, и все, кто хотел, могли отправиться на поиски. Они взяли собак. Ходили разговоры, что будут обыскивать крюками дно реки вниз по течению от водопадов.

Когда констебль пришел сообщить мрачную новость матери Хезер Белл, оказалось, что она сама только вернулась из поездки. На ней было летнее платье с голой спиной и туфли на высоком каблуке.

– Ну так найдите ее, – сказала мать Хезер. – Вам за это деньги платят.

Она работала в больнице медсестрой.

– Разведенка, а может, и вовсе не была замужем, – говорила про нее Фрэнсис. – «Всем-всем-всем, кому-кому-кому» – вот кто она такая.

Тут Морин позвал муж, и она поспешила в утреннюю комнату. Два года назад, в шестьдесят девять лет, после инсульта, он оставил юридическую практику, но ему все еще приходилось вести кое-какую переписку и дела для старых клиентов, которые не могли привыкнуть к другому поверенному. Морин печатала все его письма и помогала ему с тем, что он называл рутиной.

– Чо ы там делаиш? – спросил он.

Он с трудом выговаривал слова, так что на его встречах с малознакомыми людьми Морин должна была сидеть рядом и переводить. Наедине с ней он не старался говорить отчетливо, а порой его голос звучал высокомерно и жалобно.

– Болтаю с Фрэнсис, – ответила Морин.

– Ахём?

– О том о сем.

– Ага.

Последнее слово он протянул мрачно и многозначительно, словно желая сказать: «Знаю я, о чем вы там болтаете, и не одобряю этого». Сплетни, слухи, холодный восторг от чужой беды. Муж Морин не был разговорчив и в те времена, когда не испытывал проблем с речью. Он даже выговоры делал кратко, выражая упрек тоном и намеками. Он словно взывал к некоему кодексу верований или правил, известных всем достойным людям – а может, и вообще всем людям, даже тем, кто уклонился со стези добродетели. Когда он кого-то распекал, казалось, что от этого больно ему самому, что ему стыдно за всех участников дела, и в то же самое время он внушал страх. Его выговоры были чрезвычайно действенны.

В те годы жители Карстэрса уже отвыкали от обращения «адвокат такой-то», как обращаются к докторам. Говоря с молодыми юристами, уже никто не называл их «адвокат Смит», но муж Морин всегда был у местных жителей «адвокат Стивенс». Морин и сама в мыслях звала мужа именно так, хотя в разговоре называла его только по имени, Элвин. Он все так же каждый день надевал серый или коричневый костюм-тройку, словно собирался в контору. Костюмы, хотя и дорогие, не сидели на нем, не сглаживали бугры и узлы его длинного нескладного тела. Кроме того, казалось, что с костюмов не сходит слабый налет сигаретного пепла, крошек и, может, даже отмерших частиц кожи. Голова у адвоката болталась, падая на грудь, щеки обвисали от чрезмерного сосредоточения, а выражение лица было не то проницательное, не то отсутствующее – никогда нельзя было понять, какое именно. Людям это нравилось. Нравился слегка неухоженный и растерянный вид и манера внезапно выстреливать какой-нибудь устрашающей юридической закавыкой. Он знает Закон, говорили люди. Ему не нужно рыться в книгах. Закон у него в голове. Когда у адвоката случился удар, это не поколебало всеобщей веры в него. Да и его внешность и манеры особо не изменило – лишь подчеркнуло то, что было в нем и раньше.

Все считали, что, разыграй адвокат Стивенс свои карты правильно, он мог бы стать судьей. Сенатором. Но он слишком порядочный человек. Не будет пресмыкаться. Таких – один на миллион.

Морин села на пуфик рядом с мужем и стала стенографировать. Еще когда она работала в конторе, он прозвал ее Сокровищем, потому что она была умна и на нее можно было положиться. В сущности, она могла бы сама составлять документы и писать письма. Даже его домашние – жена и двое детей, Хелена и Гордон, – звали ее Сокровищем. Дети до сих пор иногда называли ее так, хотя уже выросли и жили отдельно. Хелена произносила эту кличку ласково и чуточку дразнясь, Гордон – с серьезной, сознательной и самодовольной добротой. Хелена была не замужем и никак не могла устроиться в жизни. Она редко приезжала домой к отцу, а когда приезжала, ссорилась с ним. Гордон преподавал в военном училище и любил возить жену и детей в Карстэрс – он словно демонстрировал им все достоинства этого места, достоинства отца и Морин, их провинциальные добродетели.

Морин по-прежнему нравилось быть Сокровищем. Во всяком случае, в этой роли ей было удобно. Отдельная нить ее мыслей ускользала и отправлялась в свободное плавание. Сейчас Морин думала о том, как начиналось – под самозабвенный храп мисс Джонстон – долгое ночное приключение девочек в лагере. Главной целью этой ночи было не уснуть до утра, для чего применялось множество стратегий и использовались разнообразные способы коротать время. Впрочем, Морин еще не слыхала, чтобы хоть кому-то эти стратегии помогли. Девочки играли в карты, рассказывали анекдоты, курили, а около полуночи начиналась игра в «правду или слабо́». «На слабо́» тебе могли предложить: снять пижамную кофту и показать сиськи; съесть сигаретный окурок; съесть землю; сунуть голову в ведро с водой и досчитать до ста; пойти пописать перед палаткой мисс Джонстон. Кто не хотел этого делать, должен был правдиво ответить на вопрос вроде: «Ты ненавидишь свою мать? Отца? Сестру? Брата? Сколько членов ты видела и чьи они были? Ты когда-нибудь врала? Крала? Трогала кого-нибудь мертвого?» Морин живо помнила головокружение от выкуренных сигарет, запах облака дыма под тяжелым брезентом, впитавшим дневное солнце, и запах девочек, которые перед тем часами плавали в реке, прятались в камышах на берегу и потом прижигали присосавшихся пиявок, чтобы они отвалились.

Морин помнила, какой шумной девчонкой была тогда. Неумолкающая визгунья. Охотно велась на любое «слабо́». Незадолго до перехода в старшие классы в ее арсенале появилось головокружение – то ли настоящее, то ли поддельное, то ли смесь того и другого. Скоро оно прошло. Смелое, решительное тело исчезло внутри нового, обширного, и она стала прилежной ученицей, робкой и легко краснеющей. В ней появились качества, которые будущий муж разглядел и оценил – сперва наняв ее на работу, а потом предложив ей брак.

«А слабо́ тебе сбежать?» Возможно ли это? По временам на девочек находит – они рискуют, не ощущая границ. Хотят быть героинями, несмотря ни на что. Хотят довести шутку до конца, даже если никто никогда еще не доводил ее до этой точки. Хотят быть беспечными, бесстрашными, творить хаос. Утраченная мечта всех девочек.

Сидя на обитом чинцем пуфике у ног мужа, Морин видела в окно старые медные буки своего сада, но за ними – не залитый солнцем газон, а корявые деревья вдоль реки: плотно стоящие кедры, дубы с глянцевыми листьями и сверкающие тополя. Что-то вроде неровной стены с потайными дверями и ведущими от них потайными тропами, по которым ходят звери и – иногда – одинокие люди, превращаясь, становясь не такими, как были снаружи, преисполняясь других аксиом и намерений, иного долга. Морин могла себе представить исчезновение. Но, конечно, нельзя исчезнуть бесследно – на тропе непременно встретится другой человек, чей путь пересекается с твоим и чья голова еще до вашей встречи полна планов на твое будущее.