Однако мое слишком длительное пребывание с волками пробудило, к сожалению, не только инстинкты учительницы, но и естественные инстинкты волков-воинов. Ведь они вовсе не были кастратами, потому что евнухов нельзя использовать как бойцов. Еще в самом начале я сказала майору Руйберу:

— Я очень горжусь миссией, которую мне, благодаря вам, доверили, но одну вещь я исключаю раз и навсегда: шуры-муры с вашими волками.

Майор Руйбер покраснел, он, офицер на службе у английского короля, джентльмен, который бы даже на дыбе не использовал выражение «шуры-муры» и который при встрече всегда почтительно целовал мне руку и всеми возможными способами демонстрировал, как льстят ему любые знаки внимания с моей стороны, начал, заикаясь, уверять меня, что среди волков царит железная дисциплина и потому я могу быть совершенно спокойна — никаких хлопот в этом отношении они мне не доставят.

Но джентльмен предполагает, а свинья в человеке располагает. Как я уже говорила, поначалу никто не рассчитывал, что операция так затянется, поэтому никаких предохранительных клапанов на сей случай предусмотрено не было. И кончилось тем, что я превратилась в подстилку для всего этого волчьего подразделения.

Я руководила их тренировками, кормила их, рассказывала им перед сном сказки, учила их петь и в конце концов стала для них подстилкой, этакой общей слегка уже расплывшейся военной подругой, и единственное утешение находила я в том, что, когда перед моим лицом сопели волчьи морды, из которых выскальзывали дерзкие языки, облизывавшие меня вдоль и поперек, в то время как из прорехи в волчьей шкуре выстреливал, подобно кинжалу, стремительно извлекаемому из ножен, вы сами знаете, кто (я свисала вниз головой с дерева, придерживаемая за лодыжки косматыми лапами), так вот, единственное утешение и единственную отраду находила я в том, что из волчьих пастей вылетали не только дерзкие языки, но и слова моей любимой песни, которую, наслаждаясь мною, пели мне воины нежными баритонами:

Нет Сибири ни конца, ни края,

там лежит повсюду белый снег,

и летит кибитка кочевая

черная, как страшный смертный грех.

Соня, Соня, у меня одна ты,

волосы как смоль, глаза темны,

твое тело девичье когда-то

целовал я в отсвете луны.

И плодом этих служебных «шур-мур» стал мой сын, мне даже кажется, что вся эта операция с советскими оборотнями, план ликвидации нацистских главарей, все это было задумано лишь для того, чтобы мог родиться мой сын. Потому что в ином случае ее результат пошел псу под хвост.

Сыну я намерена посвятить отдельный рассказ, я думаю, вы о нем еще не раз услышите, а сейчас, пока позволяет время, я перейду к концу этой операции.

Свары между британской и советской секретными службами привели к тому, что все волки-воины были убиты. И только из-за того, что их не оказалось на Высочине, куда советская контрразведка отправила за ними своих убийц, только благодаря этому они прожили на несколько дней дольше. Однако в конце концов их отыскали и в этом прямоугольнике зелени посреди Брно, отыскали и расправились с ними так, как этого и следовало ожидать. Впрочем, как именно, я не знаю, и нам остается только гадать.

Однажды, вернувшись после своих утренних походов по магазинам, я обнаружила, что Генрих, Мартин, Йозеф, Герман и Ада бесследно исчезли. Каким образом удалось усыпить их профессиональную бдительность и опередить их мгновенную реакцию? А может, все было иначе. Может, волки, точно овцы, сами пошли на заклание. Только сейчас, когда уже поздно, я осознаю, чему должна была их учить вместо пения!

За брненскими крышами, башнями и фабричными трубами неспешно поднимается солнце. Мы с майором стоим посреди парка, в центре круга, образованного пятью раскидистыми деревьями, на которых всегда спали волки (и на которых по утрам они хором распевали), я впервые вижу майора в военной форме, и он жутко страдает от того, что не может даже одним-единственным выстрелом из пистолета почтить память пятерых храбрых солдат, пятерых своих погибших смельчаков, потому что они были не просто какими-то там русскими, а его людьми, которые наверняка бы в точности выполнили полученный приказ (они вели бы себя воистину по-королевски, взойдя на трон, и пусть музыка и все, какие только есть на свете, воинские почести громогласно поведают о них), так что он мечтает воздать им должное.

Какое-то время мы постояли там, а потом майор снова забрался в ближайшие кусты, переоделся и вышел на свет, облаченный в свой обычный незаметный, потертый костюм, а его парадная форма была перекинута через руку.

— Ну вот, сержант Заммлер, еще несколько недель — и войне конец, несмотря на то, что мы с вами нимало его не приблизили. Наша операция успехом не увенчалась, но это вовсе не значит, что она была ненужной. Любое сопротивление злу, пускай даже оно кажется бесполезным, все равно необходимо. Необходимо духу народа, — сообщил он мне, снимая при этом со сложенной формы репьи, приставшие к ней в кустах.

— Вот еще один, — показала я. — Репей. — И я схватила его, точно блоху, одну из тех, которых я так любила вычесывать из шкур своих волков.

— А знаете, майор, ведь настоящая моя фамилия — Троцкая. И только на время войны я отказалась от нее как от опасной. Но теперь-то я смогу вновь извлечь ее из кладовой.

— На вашем месте я не стал бы торопиться.

— Хотела бы я знать, почему? Я же стану жить в свободной демократической стране, где быть дочерью русского эмигранта…

— Вашими бы устами, сержант… Троцкая.

Через полгода война и впрямь закончилась, и незадолго до ее конца у меня успел родиться сын.

Ты слышишь, Бруно Млок, я зачала тебе сына от волков-воинов! И назвала его Мартином в честь своего любимого волка (волка, предназначенного для убийства Мартина Бормана), потому что сказать точно, кто именно из них был отцом, нельзя. Майор Руйбер квалифицировал мою беременность как «производственную травму», но поскольку я и слышать не хотела об аборте, то роды мне оплачивала казна Его Величества, а рожала я в роскошном швейцарском санатории, где и застали меня последние дни войны. Застали любующейся изумительной панорамой Невшательского озера, силуэтами серебристых елей, спускающихся к воде, и испорченным солнечным реостатом за склонами Бернских Альп.

Вернувшись из Швейцарии (шла вторая неделя июня 1945 года), я очутилась в опустевшей квартире с выломанными дверями. В глазах у меня потемнело. Я вспомнила о видении, явленном мне дьяволом над крышами Брно: длинная вереница мужчин, женщин и детей, батюшка с матушкой, и у матушки на шее висит дощечка с надписью Германская свинья!

Кузен Гюнтер, заместитель начальника брненского гестапо, наверняка успел улизнуть, и они принялись вымещать злобу на беспомощных и невинных!

В тот же день я зашла к мадам Бенатки, той самой, что учила меня когда-то игре на пианино. Но ее в живых уже не было. В квартире на Августинской улице теперь жила ее дочь, мадам Бенатки-младшая, точная копия матери и такая же добросердечная. Я оставила у нее своего сына и охапку пеленок и поспешила в Прагу.