«Мне бы стать крабом гигантским,

И лежать под водой поганцем,

Одиночество тыкая в панцирь».

Я откидываюсь на подушки, включаю телевизор и смотрю марафон Эстер Уильямс, кульминацией которого становится фильм, в котором она, одетая как русалка, прыгает в воду со ста футов и ломает спину. Ностальгия омывает меня теплыми, мерцающими волнами. В подростковые годы, всякий раз оказавшись дома одна, я мчалась к телевизору и переключала каналы до тех пор, пока не находила какой-нибудь старый фильм. Для меня даже не имело значения, что именно это будет за фильм – я смотрела, как братья Николас танцевали чечетку вверх-вниз по лестнице, а Мэрилин Монро растягивала ярко-накрашенные губы, как будто пыталась разговаривать на двух языках сразу, а Бинг Кросби говорил так, будто скользил голосом по ленивым и крутым изгибам восьмерок, с выражением плохо скрываемой ярости, таящейся под голубой гладью его глаз. Я смотрела все подряд, впервые понимая, что мне нравится, а что нет, и купалась в этом осознании.

А затем, обычно незадолго до окончания фильма, в комнату заходил мой отец в одних трусах, брал у меня пульт и безо всяких церемоний переключал на какую-нибудь передачу вроде: «Мешки с кишками: сколько крови в человеческом теле?» или «Бум! Гул из задницы Апокалипсиса, или Рваные Когти: отвратительная поэма про мутантов из глубинки».

Эстер Уильямс падает в воду, и я вздрагиваю. А затем, будто специально для того, чтобы меня отвлечь, из родительской спальни доносится яростный взрыв. Летом отец один за другим смотрит боевики, потрясая кулаком и ухая от переполняющей его маскулинности. Больше всего он любит трилогии. В кинематографе нет такой трилогии, которая не пришлась бы ему по душе, и если вы не понимаете, почему, у меня есть для вас три слова: Отец, Сын и Святой Дух. Самая любимая у него – это оригинальная трилогия «Звездных войн». Он горячо любит всю эту тему про священников в космосе. А еще ему нравится трилогии про «Чужих», потому что он верит, что у женщин одна судьба – стать матерями. Сейчас он одержим фильмами про трансформеров, потому что самый главный Трансформер в мире… это Иисус Христос. Не так давно он даже усадил меня рядом для серьезной дискуссии на тему «морального выбора, который вынуждены делать Трансформеры». А я очень внимательно его слушала и даже ни разу не перебила, чтобы сказать: «Но папа… это же автомобили». Мне кажется, это значит, что я становлюсь взрослой. Потому что, ну правда, Трансформеры – это нечто большее, чем машины. Некоторые из них – грузовики, например.

Я вернулась домой с коробкой со склада, в которой лежала целая дюжина полностью исписанных блокнотов. Коробку эту я размещаю рядом с собой на кровати и листаю блокноты, пока не нахожу старый, потрепанный жизнью черновик, исписанный мягким, полупрозрачным карандашом. Элис подходит к нему и нюхает, касаясь страниц розовым носом. Она слышит запах прежнего дома, но не понимает, где именно он прячется. Я написала его навеселе, вечером, перед тем, как мы собрали вещи и переехали сюда. И почти ничего не помню из написанного, кроме названия.

Я изучаю свой почерк. Линии резко устремляются вниз, прямо как раньше наши половицы – к реке. Я всегда думала, что сочинять что-либо лучше на верхнем этаже, потому что крыша заставляет думать о высоком – именно поэтому все гении в истории писали свои творения, сидя на чердаках. Хотя им, возможно, и не помешало бы время от времени выходить на свежий воздух.

«УВИДИМСЯ В АДУ!» – вопит кто-то в папином кино, а затем сквозь стену доносится убийственный всплеск. Я добавляю в список еще один сюжет: «Челюсти возжаждали плоти Иисуса и теперь ни перед чем не остановятся, чтобы вкусить ее», – и захлопываю блокнот.

– Все, мне надо на воздух.

Лето, прямо как наше правительство, объявило режим вечного полудня. Коммендантский час призывает всех выйти из дома. Это год цикад, поэтому, когда я выглядываю на улицу узнать, какая там температура, мне в лицо нестройным роем прилетают зеленые ракеты. Их пронзительное, зазубренное жужжание наполняет небеса звуками каких-то древних технологий. Как будто на меня кричит Ветхий Завет. Я разворачиваюсь на каблуках и возвращаюсь в дом. Когда эта казнь обрушивается на Средний Запад, остается делать лишь одно:

– Тут неподалеку есть где поплавать? – спрашиваю я маму. Она ополаскивает в кухонной раковине дуршлаг, полный черники, да так тщательно, что ее рубашка на груди и на животе насквозь промокла. Согласно ее философии, если плохо мыть чернику – отравишься химикатами, а если отравишься химикатами – то умрешь на двенадцать минут раньше, чем должен был. У нее над головой начинают вырисовываться карты, ведущие к разным базам отдыха.

– Когда-нибудь была в затворниках?

Прошу прощения?

– Как грубо. Совершенно определенно не была. У меня куча друзей и меня любят по всей Америке.

– Нет-нет-нет, – говорит она, теряя контроль над шлангом и разбрызгивая воду по всей кухне. – Я про «Затворников Джонсона». Это государственный парк в паре часов к юго-востоку отсюда.

– Звучит как больница. Какой-то психиатрический заповедный санаторий.

Сверху доносится звук, похожий на страстное сношение двух машин скорой помощи, вслед за которым раздается горячий возглас одобрения моего отца: «ДА-А, ДЕТКА!» Мама смотрит на меня с тихой смешинкой во взгляде и пожимает плечами.

– Ну, может, там тебе помогут!

Что ж, решено. Мы проведем день в «Затворниках» с моей сестрой Кристиной, ее мужем Полом и их шестью детьми: Вольфгангом, Арией, Серафиной, Джон-Полом, Джиджи и Гейбом. Все дети учатся на дому, и в трудные времена они все жили у моих родителей и вповалку спали на двух футонах в цокольном этаже бывшего прихода. А с тех пор, как уехали, стали жутко скучать по моей матери, а также, возможно, по витражному окну с мозаикой в виде охотника, готовящегося выстрелить в оленя, которое занимало почетное место на одной из стен приходского дома.