Я достаю пистолет иерофанта. У пистолета двадцать второго калибра есть только один недостаток: он небольшой и поэтому смотрится, как игрушечный. Как будто это сюрприз из пачки с овсяными хлопьями или модная штучка из сумки девочки старшего школьного возраста. Кстати, профессиональные убийцы очень даже уважают пистолеты двадцать второго калибра, но я сомневаюсь, что Космо об этом знает.

– Это святое оружие, – говорю я, импровизируя на тему высказываний иерофанта. – Двадцать второго калибра. Самое что ни на есть подходящее оружие для слуги Божьего, потому что оно служит для наказания грешников, но в отличие от сорок четвертого калибра, такое оружие бьет только по грешнику, и пуля не продырявливает три стены у него за спиной, не задевает садовника и не убивает ребенка на велосипеде в полумиле от места действия.

Наши взгляды встречаются, и Космо усмехается:

– Все равно ты меня не застрелишь.

В этом-то вся и проблема: в наши дни люди не воспринимают религию всерьез. Стараниями многочисленных слабохарактерных, худосочных и мягкосердечных тюфяков, проповедующих всепрощение и любовь к ближнему, религия стала олицетворением слабости и безволия. Тем не менее надо отдать должное смелости Космо. Может быть, это простая бравада, но если кто-то взял на себя труд тебе угрожать, то можно хотя бы из вежливости сделать вид, что тебе хоть немножечко страшно. На месте Космо, даже если он не воспринимает меня всерьез, я бы не стал нарываться. Я бы сказал: “Да, конечно. Как скажешь”. А потом – уже после того, как с меня снимут наручники и отпустят, – я бы просто забил и забыл.

– Зря ты это сказал, Космо. Очень зря. Даже если я не собирался в тебя стрелять, то теперь, хочешь не хочешь, придется выстрелить. Чтобы ты понял, что я не шучу.

– Нет, ты не выстрелишь.

Он едва не оказался прав. Я трижды промазал. Я хотел выстрелить ему в ногу, по пальцам. Так, чтобы было больно, но при этом он бы точно не умер от потери крови. Пришлось приказать Гамею с Мускатом, чтобы они сели на него сверху. Ну, чтобы он прекратил извиваться, и я мог спокойно прострелить ему ногу. Через ботинок.

Удивительно то, что Космо действительно удивился, что я все-таки выстрелил.

– Зачем ты выстрелил? Почему? – воет он, морщась от боли.

Когда мы уезжаем, я испытываю самые противоречивые чувства. Отчасти я очень доволен собой, что, как оказалось, я все же способен на какие-то решительные действия. Отчасти мне грустно, что мы живем в мире, где все решает оружие. Мы бросили Космо, что называется, посреди чистого поля, в дремучей глуши, что в качестве карательной санкции может выйти даже посерьезней, чем легкое огнестрельное ранение. Интересно, что он теперь будет делать? Подожмет хвост и потихоньку уедет из города или взбесится, раздобудет себе автомат и придет ко мне мстить? В принципе, он на такое способен. Но кто не рискует, тот не пьет шампанского.

Миль через пять у нас глохнет мотор. Вырубилось электричество. Спустя два часа мы по-прежнему торчим на пустынном шоссе рядом с мертвой машиной, а механики из автосервиса звонят нам каждые пятнадцать минут и сообщают, что не могут нас найти. Сам я не разбираюсь в устройстве автомобиля. Знаю лишь самые очевидные, общеизвестные вещи, которые в данном случае не спасают. Мускат и Гамей знают не больше меня. Мы стоим, тупо смотрим на двигатель, потому что обычно так делают все, кто столкнулся с проблемой неисправного оборудования, которое категорически не работает, а как его починить, ты не знаешь. И вот ты стоишь с мужественно-суровым видом и задумчиво смотришь на неработающую железяку, делая вид, что обдумываешь всевозможные решения этой проблемы, а на самом-то деле ты просто ждешь, когда приедет ремонтная бригада. Никому неприятно чувствовать себя неумелым тупицей. Это неслабая пощечина нашей суровой мужественности, и поэтому мы старательно изображаем умное лицо. Пресловутую хорошую мину при плохой игре.

Мимо проезжает автобус, как раз в сторону Майами. Он едет быстро, но я все-таки успеваю разглядеть в окне Космо. Неприятный момент. Если бы у меня было, куда и к чему возвращаться, я бы, наверное, бросил все и вернулся. Вот прямо сейчас.

Нам самим удается уехать лишь через два часа после прибытия ремонтной бригады. Я с трудом перебарываю искушение пристрелить механиков. Это было бы вполне справедливо. И наверняка помогло бы существенно повысить качество сервиса – ведь они там обращают внимание на отзывы потребителей. Меня держит только одно: если я их пристрелю, это вряд ли будет способствовать моему обожествлению. Иди прямиком к своей цели, малыш. Не давай сбить себя с намеченного пути.

Я добираюсь до дома уже ближе к ночи. Захожу в кухню, чтобы чего-нибудь съесть, и наблюдаю такую картину: один из строителей, кажется, плотник, сидит в нашей кухне в компании с полуголой прелестницей, смотрит телик и пьет пиво, которое вновь подозрительно напоминает пиво из холодильника Сиксто. Плотник явно не рад моему появлению. Он делает вид, что забыл инструмент, и поспешно уходит вместе со смущенной красоткой. У Сиксто остались еще две-три свободные комнаты, без жильцов, и плотник, видимо, проворачивал нехитрую операцию под кодовым названием “пойдем, я тебе покажу, какой у меня замечательным дом”. Меня бесит, что этот умник, который даже здесь не живет, изображает из себя крутого домовладельца. Ну, ничего. С этим я разберусь.

Пытаюсь придумать, какое бы сотворить чудо. Хождение по воде отвергаю сразу: слишком сложно и как-то избито. Как представление, конечно, эффектно, но что в этом толку? Исцеление безнадежных больных, возвращение зрения слепым, воскрешение мертвых – вот чудеса, которые не останутся незамеченными. Вот услуги, которые действительно востребованы населением.

Иду на кухню, чтобы приготовить себе святой завтрак. Гулин стоит на шатающейся табуретке и пытается поменять лампу дневного света под потолком. Я предлагаю помочь, потому что именно так и должны поступать вежливые, обходительные мужчины, а еще потому, что, проработав пятнадцать лет в осветительном бизнесе, я научился хотя бы менять люминесцентные лампы.

Как выясняется, там какие-то хитрые крепления, с которыми я не могу разобраться. Так что я рад, что мне хватило ума промолчать о своем пятнадцатилетнем стаже в осветительном бизнесе.

Мы с Гулин пьем чай и рассказываем друг другу о себе (я продавал электрические приборы). Она из Турции. Работала в школе учительницей младших классов. А потом, десять лет назад, решила переселиться в Лос-Анджелес. Без разрешения на работу, без работы, без связей, без друзей, с тремя сотнями долларов в кармане и примерно таким же запасом английских слов. Те, кто знают Лос-Анджелес, должны понимать, что этой женщине надо поставить памятник. Гулин рассказывает мне о людях, у которых она работала няней. Присматривала за детьми. Это были богатые и знаменитые люди – и все, как один, неприятные. Потом Гулин вышла замуж. За турка.

– Мы поехали в Лас-Вегас, в свадебное путешествие. Свадебное путешествие – это была замечательная идея. А замужество – как-то не очень.

Ее муж работал охранником. Об охранниках говорят всякое, но никогда не говорят хорошо.