Но потом Томас вдруг повадился плевать мне в лицо.

– Я же грубых жестов не делаю, правда? – говорил он, а потом тут же показывал мне средний палец. – Я же дверь не пинаю, да? Я ведь на кушетке не прыгаю, правда? Я же в тебя не плююсь, да?

И вот как-то днем мы сидели за низким столиком в терапевтическом кабинете, и Томас вдруг сказал, что очень скучает по своим друзьям. Он однажды встретился в супермаркете со своим лучшим школьным другом Оливером, но родители запретили тому даже разговаривать с Томасом. В голосе мальчика послышались печальные нотки, и я ему об этом сказал. В ответ он сразу же плюнул мне в лицо, убежал на кушетку и принялся на ней скакать.

Я сказал ему примерно следующее:

– Ты явно расстроен словами о том, что в твоем голосе прозвучала печаль. И плеваться ты начал, чтобы избавиться от внутренней боли и обиды.

В ходе наших сеансов я старался описывать Томасу его поведение словами, которые он мог понять и потом использовать сам. Я сказал, что плевки были способом избавиться от меня прежде, чем я успею избавиться от него, возможностью контролировать дистанцию между нами. Я назвал его плевки признанием вины, попыткой спровоцировать меня на какое-нибудь наказание.

В другой раз я сказал Томасу, что, по моему мнению, он хочет взбесить меня, потому что только в этом случае он сможет убедиться, что я думаю только о нем. Эти и другие интерпретации его поведения не давали ровным счетом никакого результата. На протяжении следующих полутора лет он каждый сеанс обязательно плевал мне в лицо.

Несмотря на еженедельные оценки моего психологического состояния и участие в регулярных клинических семинарах детских психиатров и психоаналитиков (все они, зная о проблемах, возникших у меня с Томасом, вели себя очень деликатно и всеми силами старались помочь), я понял, что нахожусь на грани нервного срыва. Я стал бояться собственной ярости, возникавшей после каждой из его атак.

И дело было вовсе не в том, что я не видел никаких положительных сдвигов, а в том, что я начал терять веру в то, что делал.

Я позвонил доктору С., своей коллеге, практикующему психоаналитику, больше пятидесяти лет проработавшей как с детьми, так и со взрослыми пациентами. Одним дождливым вечером я вышел из своего кабинета в Хэмпстеде и поехал к ней домой на другой конец города. Усевшись в кресло напротив нее, я начал доставать из сумки папки со своими отчетами и записями.

– Да оставьте вы пока эти бумаги, – сказала она. – Просто расскажите мне о мальчике.

Следующие полчаса я рассказывал ей историю жизни Томаса. Я попытался описать атмосферу сложившихся между нами отношений и представить свои догадки и предположения.

Она внимательно выслушала меня, а потом начала задавать вопросы о рождении и раннем детстве Томаса, о его родителях, младших сестрах, психиатрическом диагнозе и отчетах о его поведении в школе. После этого она спросила:

– А что вы чувствуете, когда он в вас плюется?

– Ярость, – ответил я. – Есть, конечно, и чувство отчаяния. Но в основном сержусь и по этой причине чувствую себя виноватым.

– Но в вашем отделении есть множество других детей, которые точно так же плюются. Их поведение вызывает у вас такие же чувства?

– Нет, – сказал я, а потом рассказал про шестилетнего мальчика, у которого диагностировали аутизм.

Пару недель назад мы с ним гоняли мяч на детской площадке, мальчик от этой игры перевозбудился, бегом бросился ко мне вроде бы о чем-то поговорить, но вместо этого, оказавшись рядом, в меня плюнул.

– И я совсем не рассердился. Наоборот, мне захотелось успокоить его, сказать, что он не сделал ничего плохого… Мне захотелось его обнять.

Доктор С. немного помолчала.

– Мне хотелось бы знать, надеетесь ли вы, что Томас способен сдержать себя от этих плевков. Возможно, он способен, возможно, нет. Но именно из-за уверенности, что он способен прекратить плеваться, вы злитесь, когда он этого не делает. Вам следовало бы рассмотреть вариант, что ему нужно, чтобы вы и другие люди, например мать и учителя, лелеяли эту надежду. Ему нужно, чтобы вы на него злились.

Доктор С. была права. Обзывая меня жирной лесбиянкой и грязным жидом, показывая мне палец, пиная дверь, Томас изо всех сил старался найти что-то, что гарантированно спровоцирует мою злость. На поиски у него ушло три месяца, но в конечном итоге он все-таки нашел то, что выводит меня из себя, а потом стал повторять эти действия снова, снова и снова.

– Но почему же мы застряли в этой фазе? – спросил я ее.

– А вы задумайтесь об этом тупике, – сказала она. – Вы же знаете, что патовые ситуации такого типа возникают, как правило, тогда, когда тупик выполняет определенные функции и для пациента, и для психоаналитика. Каких целей он помогает достигать вам?

Мы отнесли пустые кофейные чашки в кухню. Я поблагодарил доктора С. за советы и попрощался. По пути домой я без конца прокручивал в голове заданный ею вопрос.

На следующий день я забрал Томаса из школьного класса, и он побежал вперед меня по лестнице, ведущей в нашу смотровую, выкрикивая:

– Поломаны, поломаны, не работают!

Когда мы оказались перед дверью, он повернулся и посмотрел на меня:

– Ну и что, есть у тебя, что сказать про все это?

Прежде чем я успел ответить, он снова плюнул мне в лицо.

Мы вошли в кабинет.

– Когда ты в меня плюешься, – сказал я, – ты хочешь, чтобы я на тебя разозлился. Ведь когда я на тебя злюсь, ты видишь: я считаю, что ты можешь быть не таким, какой есть. Моя злость означает, что я все еще верю, что мы можем починить поломанное.

Томас на мгновение умолк, и я задал ему вопрос:

– Можешь сказать мне, что поломано?

– Мои мозги поломаны, тупица. – Он подошел к маленькому стульчику, на котором я сидел. – Мои мозги не работают, они не такие, как у всех людей.

Усевшись рядом со мной за низеньким столиком, он рассказал, как этим утром смотрел в окно автобуса по пути в клинику.

Везде были дети в школьной форме, с ранцами и портфелями, сумками с физкультурной формой и футбольными мячами. Многих из них он узнал, потому что это были мальчишки и девчонки из его старой школы. Они взрослели и учились делать что-то новое…

– А у меня нет портфеля. В футбол я играю хреново. В школе мы занимаемся какой-то детской ерундой. Я тебе говорил, что мои сестры учат таблицу умножения и проверяют друг друга? Они меньше меня, но умеют все это делать, потому что у них мозги работают. А я не умею, потому что мои поломаны. – Томас посмотрел мне прямо в глаза. – Все это очень печально. Правда ведь, все это очень-очень печально?

– Да, это очень-очень печально.