– И что ты делаешь, когда тебе попадается такой пациент?

– Например, принимаю его по утрам, самым первым.

– Нет, я серьезно.

– И я серьезно. Я всегда советую своим студентам стараться не принимать за один день слишком много пациентов такого типа, а сеансы назначать на утренние часы, когда у тебя меньше шансов выйти из себя.

– Мне кажется, такие выпады не принимать на свой счет просто невозможно, или я ошибаюсь? – сказал Том.

– Не ошибаешься. Я, конечно, раздражаюсь, но все время надеюсь найти причину, по которой пациент хочет вывести меня из себя. Моя задача – слушать, а потом сверять услышанное со своими собственными эмоциональными реакциями… Как в случае с тем подростком. Он заставлял психоаналитика чувствовать злобу и собственную несостоятельность, но терапевт смог понять, что подростку необходимо видеть его неудачи.

Том кивнул.

– Ты озвучил свои критические замечания в отношении доктора А., и она задумалась над ними вместе с тобой, – продолжил я. – Меня гораздо больше беспокоит ситуация, когда у пациента есть потребность слишком хорошо думать о своем психоаналитике, а тот начинает этому потакать. У психоаналитиков тоже бывают страхи и сомнения – как правило, в отношении своей способности справиться с тем, с чем пришел к ним пациент. Почти каждый психоаналитик хоть раз в жизни вступал в неосознанный сговор с пациентом, чтобы самые тревожные чувства пациента, ярость или безумие оставались за порогом кабинета. Судя по твоему рассказу, с доктором А. это происходило нечасто.

Мы с минуту помолчали.

«Кошмар для аналитика – это пациент, который не рассказывает, что у него на уме. Он втихаря пьет, лупит своего ребенка, но тебе об этом рассказать не может… Или не хочет».

Потом я сказал:

– Из всего, что ты мне рассказал, одного я не пойму – помог тебе психоанализ или нет?

– Мы с доктором А. как раз сейчас и обсуждаем это во время наших сеансов, потому что я думаю, что пришло время заканчивать. Если ты меня спрашиваешь, произошли ли во мне какие-то фундаментальные перемены, то я не знаю. Не могу сказать. Мне кажется, я стал значительно меньше критиковать самого себя. Я знаю, что стал больше понимать.

– Понимать, что находился в ловушке собственного образа мысли? – спросил я.

– Понимать, что происходит за кулисами, – ответил мне Том. – И это дает мне определенную свободу выбора. Теперь, почувствовав обиду или признаки депрессии, я могу попытаться расшифровать эти свои ощущения. Я могу решить, сам я с собой это вытворяю или это делает кто-то извне. В результате у меня появляется выход.

На секунду задумавшись, он продолжил:

– Когда у тебя нет выбора, ты обречен, ты запутался в паутине упреков и угрызений совести. И этот образ мышления – даже скорее образ жизни – живет так глубоко внутри тебя, что ты не можешь поставить его под сомнение, потому что даже не знаешь о его существовании. Ты просто так живешь. Наличие выбора – это очень большая свобода.

Том посмотрел на проходящего через зал ресторана официанта.

– Вот что я еще хочу тебе сказать, – произнес он. – Пару недель назад я лежал в кровати. Джейн была внизу, заваривала нам чай. Я слышал, как наши мальчишки смеются и играют со своими световыми мечами у себя в спальне. Одним словом, это было идеальное субботнее утро. Я протягиваю руку и включаю третий канал радио. Там заканчивается какой-то музыкальный фрагмент, и диктор говорит: «В нашей программе произошли изменения, и сейчас мы передадим выступление известного историка и радиоведущего». А я в этот момент думаю: «Вот, блин, какого ж хрена…» А диктор все продолжает нахваливать этого своего крутейшего специалиста, покорившего весь мир своей гениальностью. А я думаю: «Ох, ё-моё, да кто же этот твой долбаный эксперт?» А потом, как раз когда я собираюсь выключить радио, он произносит мое имя. Они повторяли программу, которую я сделал несколько лет назад. Я даже расхохотался. Это был какой-то сюрреалистический момент.

– Кто знает, почему они повторяли эту мою старую передачу? Может, на компакт-диске, который они должны были поставить, обнаружилась царапина. Да и какая разница? Суть в том, что меня до сих пор выбивают из колеи все реальные и сюрреальные штуковины, которые мне подкидывает жизнь. Я до сих пор хочу быть единственным экспертом в своей области, какая-то часть меня по-прежнему хочет верить, что если я буду оставаться хорошим и чистеньким, если я буду упорно трудиться и добиваться больших успехов, то мне не будут грозить ни депрессии, ни страхи.

– А изменилось во мне вот что. Теперь у меня в памяти хранятся все мои беседы с психоаналитиком, и я могу в любой момент их вызвать и использовать, чтобы понять, как найти выход из болезненной ситуации. Мне теперь не так одиноко, как раньше.

Официант принес счет и положил его между нами на столик.

– Ты в прошлый раз платил… Давай, сегодня я, – сказал Том.

Мне все-таки было любопытно, почему мы до этого момента ни разу не говорили о том, как у него движется процесс психоанализа, и я задал ему этот вопрос.

– Я не мог об этом говорить, потому что не знал, как об этом говорить. Как я мог рассказать кому-нибудь – даже тебе – об этой дурацкой истории с ботинками? Ведь люди подумают, что я просто впустую трачу время и деньги. Я не был уверен, что люди смогут увидеть за этим более глобальную картину.

Мы оделись, вышли на улицу и на прощание обнялись на пороге ресторана.

Несколько мгновений мы постояли на тротуаре. Том махнул рукой в ту сторону, где улица поднималась на холм к почтовому отделению и магазинам.

– Ты вверх или вниз? – спросил он.

– Вниз, обратно в офис.

Пока Том поднимался по улице, чтобы сесть в метро и отправиться домой, я провожал его взглядом. Стоя рядом с рестораном, я почувствовал хорошо знакомое ощущение легкой тревоги, которое накатывает на меня, когда пациент уходит из кабинета, оставляя меня с ощущением, что мы с ним целый час всего лишь ходили вокруг да около самого важного вопроса этого сеанса. В таких случаях я чувствую, что подвел и своего пациента, и себя самого, и хочу заново прожить прошедший час, заново начать только что завершенную сессии и сделать все по-другому.

Конечно, Том не был моим пациентом, и это не был сеанс психоанализа. Два старинных друга просто встретились за обедом. Но меня беспокоил тот факт, что ни Том, ни я так и не смогли открыто заговорить о том, что он назвал «более глобальной картиной»… что никто из нас ни разу не произнес слова «любовь».

Том уже скрылся из виду, а я все еще думал о нашем разговоре. Я вспоминал «мелочи», о которых он мне рассказывал, – запах пота, грязь на ботинках – и думал, насколько радикально отличается мое представление об этом большом, добром, умном человеке от его собственного видения себя.