— Не может быть! — воскликнул Уилл, которому ее ответ явно польстил, хотя он и пытался это скрыть — впрочем, безуспешно. — Неужели правда? Что ж, склоняю голову перед вашими знаниями, миссис Сиборн. — И он действительно поклонился ей и благоговейно, полушутя-полусерьезно, водрузил крошащийся комок глины на каминную полку.

— И как вы здесь оказались? — спросила Кора надменным, но благосклонным тоном особы королевских кровей, которая приветствует высокопоставленных гостей на открытии библиотеки; оба это заметили и улыбнулись.

— Вы имеете в виду — здесь? — Уилл окинул взглядом кабинет с незанавешенным окном, которое смотрело на луг, кувшинчик с протекающими перьями да несколько чертежей механизмов, не имевших иного предназначения, кроме как крутиться и вертеться.

— Я имею в виду здесь, в Олдуинтере! Ваше место в Манчестере, Лондоне, Бирмингеме, но никак не в сельской церквушке, от которой вы не отходите дальше пятидесяти шагов и где поговорить-то не с кем, потому что во всей округе нет достойного собеседника! Встреть я вас где-нибудь в другом месте, подумала бы, что вы адвокат, или инженер, или какой-нибудь министр. Или вы еще ребенком, лет в пятнадцать, поклялись принять духовный сан, а потом побоялись нарушить обет, чтобы вас за отступничество не поразила молния?

Уилл оперся о подоконник и настороженно посмотрел на гостью:

— Неужели я правда так интересен? Разве вам раньше не доводилось встречать священников?

— Я не хотела вас задеть, — ответила Кора. — Встречала, еще как встречала, всех и не упомнишь, но вам я удивляюсь, вот и все.

Он делано пожал плечами:

— Вы солипсистка, миссис Сиборн. Неужели так трудно вообразить, что кто-то может избрать путь, отличный от вашего, и быть довольным своей жизнью?

«Трудно, — подумала Кора, — даже невозможно».

— Во мне нет ничего ни примечательного, ни интересного, и если вы думаете иначе, то ошибаетесь. Некогда я мечтал стать инженером, восторгался Притчардом и Брюнелем, а однажды даже вместо школы отправился на поезде в Айронбридж, чтобы сделать зарисовки заклепок и опор моста. На уроках мне было скучно, и я чертил мосты из коробчатых балок. Но на самом деле цель для меня куда важнее достижений — чувствуете разницу? У меня неплохие мозги, и если бы карты легли иначе, то сидел бы я сейчас в парламенте, обсуждал какой-нибудь подпункт какого-нибудь закона, а сам бы думал: что сегодня на обед — тюрбо? — и нашел ли Эмброуз нового кандидата, и куда поехать обедать, на Друри-лейн или на Пэлл-Мэлл. Тоска смертная! День, когда я укажу Крэкнеллу путь к Господу, который никогда его и не оставлял, для меня дороже тысячи обедов на Друри-лейн. А вечер, когда я гуляю по солончакам и пою псалмы и надо мной разверзаются хляби небесные, стоит тысячи прогулок в Риджентс-парке.

Уилл уже и не помнил, когда в последний раз так долго говорил о себе, и дивился, как ей удалось вызвать его на откровенность.

— И достойный собеседник у меня есть, — раздраженно добавил он. — Стелла.

— По-моему, так жить просто стыдно.

— Стыдно?

— Да, стыдно. В век прогресса отказаться от завоеваний разума, довольствоваться мифами и легендами, отвернуться от мира, с головой уйти в идеи, которые даже ваш отец счел бы отсталыми! Нет и не может быть ничего важнее, чем максимально использовать интеллект!

— А я и не отворачивался от мира, напротив! Неужто вы думаете, что все можно объяснить уравнениями да почвенными отложениями? Я смотрю вверх, а не вниз.

Тут атмосфера снова чуть изменилась, словно упало давление и надвигалась буря. Оба чувствовали, что сердятся друг на друга, хотя и не понимали почему.

— Неужели вас интересует внешний мир? Что-то не похоже! — Кора напряженно оперлась о подлокотник и продолжала зло: — Да что вы знаете о современной Англии, о том, как в ней прокладывают дороги и куда они ведут, о городских районах, в которых дети отродясь не бывали на реке, в глаза не видели зелени. А вам и горя мало: вы знай себе распеваете под голубым небом псалмы и возвращаетесь домой к красавице жене и книгам, которые сошли с печатного станка три сотни лет назад!

Кора сознавала, что ее слова несправедливы, и запнулась, не желая ни идти на попятный, ни продолжать. Если она думала разозлить хозяина, ей это удалось. Уилл ответил так колко, что о его голос можно было пораниться:

— Надо же, какая проницательность: мы с вами видимся всего лишь в третий раз, а вы уже составили мой портрет и расписали мои мотивы. — Их взгляды встретились. — Из нас двоих не я копаюсь в грязи в поисках останков, не я убежал из Лондона и погрузился в науку, которой даже не понимаю.

— Что ж, все так. Вы угадали. — И улыбнулась, чем совершенно обезоружила Уилла.

— Так что же вы здесь делаете? — спросил он.

— Сама не знаю. Вероятно, мне захотелось свободы. Я слишком долго жила в плену. Вас удивляет, что я роюсь в грязи, но это все, что я помню с детства. Целыми днями я бродила босая, рвала дрок для настоек, смотрела, как кишат в пруду лягушки. Потом появился Майкл, городской до мозга костей. Дай ему волю, он замостил бы все леса, а воробьев превратил бы в статуэтки. Вот и меня он превратил в статуэтку. Талию стянуть, волосы сжечь завивкой, румянец запудрить и снова нарисовать. Теперь же я снова могу копаться в земле сколько душе угодно, пока не порасту мхом и лишайником. Вас, возможно, возмутит утверждение, что мы ничуть не лучше животных, а если и стоим выше их на лестнице эволюции, то всего на одну ступеньку. Меня же эта мысль освободила. Животные не соблюдают правил, а нам они к чему?

Если Уилл и способен был забыть об обязанностях, которые предписывал ему сан, то лишь ненадолго; вот и сейчас, слушая Кору, он потирал шею, словно надеялся нащупать белый священнический воротник. Преподобному не верилось, что гостья всерьез полагает, будто ничем не лучше животного, и готова довольствоваться жизнью без забот, не опасаясь душу потерять и не имея возможности спастись. К тому же она сама себе противоречила: если считала себя животным, зачем же хваталась за все новые идеи, которые были выше ее понимания? Повисла тишина, точно кто-то поставил точку в конце длинного путаного предложения, и ни один не решался прервать молчание. Наконец Кора с видимым облегчением взглянула на часы и, улыбнувшись, поскольку ничуть не обижалась и надеялась, что на нее тоже не обижаются, сказала:

— Мне пора. Не то чтобы я была так уж нужна Фрэнсису, но все же ему приятно знать, что в шесть часов на столе непременно будет ужин и я буду за столом. И я уже проголодалась. Я всегда хочу есть!

— Я заметил.

Кора встала. Уилл открыл дверь.

— Я пройдусь с вами: мне пора на обход, как хирургу в больнице. Надо навестить Крэкнелла и заглянуть к Мэтью Ивенсфорду, он принял обет воздержания после Нового года, когда обнаружили утопленника, с тех пор носит черное и боится змея и конца света. Вы могли его видеть в церкви — весь в черном и с такой миной, точно несет на плече гроб.