Свод пещеры, если хотите, каменное небо, как бы затянутое тучами, образовавшимися из водяных паров, грозило через несколько дней обрушиться на скалы проливным дождем. Я полагал, что при столь сильном атмосферическом давлении испарения воды не могло быть, а между тем благодаря еще неизвестной мне физической причине густые тучи собирались в воздухе.

Но пока стояла прекрасная погода.

Электрические волны создавали удивительную игру света, преломляясь в облаках, высоко стоявших в небе. Резкие тени ложились порою на их нижний край, и часто в разрыве облаков вспыхивал луч удивительной яркости. Но все же то не был солнечный луч, ибо от него веяло холодом. Свет этот создавал грустное, в высшей степени меланхолическое впечатление. Вместо небесной тверди с ее созвездиями я чувствовал над головой затянутый тучами гранитный небосвод, давивший на меня всею своею тяжестью, и как ни огромно было это внутриземное пространство, всё же тут было бы тесно даже самому незначительному из спутников нашей планеты.

Мне вспомнилось тогда, что по теории одного английского капитана Земля подобна огромному полому шару, внутри которого газ, под собственным давлением, поддерживает вечный огонь, в то время как два другие светила, Плутон и Прозерпина, вращаются по предначертанию своей орбиты. Был ли он прав?»

В этом необыкновенном, часто смертельно опасном путешествии героям все-таки удалось выжить. Из темных глубин профессора Лиденброка и его спутников выносит на плоту раскаленная лава начавшегося извержения, и они оказываются не где-нибудь, а в кратере того самого вулкана Стромболи, в который когда-то спускался геолог Девиль.

Очень вовремя, кстати.

Промедли путешественники час-другой, и мы не узнали бы ничего о их чудесных подземных приключениях.

И осталась бы без любимого чудесная Гретхен — крестная профессора Лиденброка.

Но Гретхен дождалась, в отличие от Глэдис — героини уже упомянутого выше романа Артура Конан Дойла.

Пожалуй, есть смысл сравнить финалы этих столь похожих и столь непохожих произведений.

«Дверь гостиной закрылась, — писал Конан Дойл, — как вдруг меня словно что-то подтолкнуло. Повинуясь этому порыву, я вернулся к своему счастливому сопернику (понятно, соперник этот бесчестно воспользовался долгим отсутствием героя и покорил сердце его невесты. — Г.П.), который тотчас бросил тревожный взгляд на электрический звонок.

— Ответьте мне, пожалуйста, на один вопрос…

— Что ж, — неуверенно начал он, — если в границах дозволенного…

— Как вы этого добились? — спросил я. — Отыскали какой-нибудь клад? Открыли полюс? Были корсаром? Перелетели через Канал? Что вы сделали? Где она, романтика? Как это вам удалось?»

Да нет тут никакой романтики.

Жизнь есть жизнь, особенно для недалеких людей.

Молодой человек работал всего лишь письмоводителем, правда, не в каком-нибудь захудалом бюро, а в известной нотариальной конторе Джонсона и Меривилля — простое, уверенное, перспективное дело.

У Жюля Верна финал романа иной.

«Теперь, когда ты стал героем, — говорит счастливому Акселю его славная Гретхен, — тебе никогда больше не следует покидать меня!»

Жаркое сухое лето 1865 года Онорина и дети снова провели в Шантене.

Жюль Верн на время остался в Париже. Многие часы он проводил в круглом прохладном зале Национальной библиотеки. Устав работать с архивными документами, тянулся к книгам, но читать не мог. Необъяснимая тревога мешала. Встречи с Эстель были невозможны. Тревога, казалось, была растворена в душном парижском воздухе. Только беседы с математиком Анри Гарсе как-то отвлекали Жюля Верна от раздумий.

— Всё преходяще, — в ответ на его неясные жалобы замечал кузен. — Всё проходит быстрее, чем мы думаем. А раз так, не теряй время, предавайся занятиям достойным.

— Математике, например?

— Почему бы и нет? Кузен был прав.

Не зная математики, не определишься в открытом море, не вычислишь своего местоположения в знойной однообразной пустыне, не возведешь своды храма, высотный дом, не пустишь по рельсам мощную паровую машину, в конце концов, не поднимешь в воздух аэростат. Благодаря математике (в широком смысле) жизнь стремительно меняется. Буквально еще вчера символом мирового технического прогресса являлся газовый рожок, а сегодня…

Изобретатель Фултон испытал настоящую подводную лодку…

Пароход «Савана» своим ходом пересек Атлантический океан…

Задействована на практике вычислительная машина Бэббиджа…

Оправдываются немалые затраты на телеграфный аппарат Земеринга…

В Англии между Мидлтоном и Лидсом уверенно ходят паровозы Бленкистона—Муррея с двухцилиндровыми двигателями…

Скоропечатная машина Кенига забрасывает мир газетами…

Изобретатель Шапсель навсегда отменил огниво, изобретя серные спички…

Датский физик Эрстед открыл алюминий…

Смельчаки катаются по улицам Парижа на «беговой машине» Драйса…

Открыта электромагнитная индукция, работают первые гидротурбины. Английский естествоиспытатель Чарлз Дарвин говорит странные вещи об изменении всех живых существ на Земле. Телеграфный аппарат Морзе позволяет посылать сообщения на большие расстояния. Художник Луи Дагер получил прекрасные фотоизображения на специальных пластинках. Построен и работает синхронный электродвигатель переменного тока. В редакциях и издательствах появились первые пишущие машинки. В типографиях — наборные машины Минье. А еще — индукционная катушка… конвертер… газовый двигатель внутреннего сгорания… самодвижущаяся мина…

В мирное время (кровопролитные войны, потрясавшие Европу и Северную Америку, несколько приутихли) потеряли работу тысячи занятых прежде специалистов. Среди них опытные моряки, саперы, артиллеристы.

Чем им заняться?

К чему приложить руки?

Морякам работу можно найти, саперам тоже.

А вот артиллеристы? Чем занять в мирное время их?

«Пушечный клуб»! Вот идея. Следует создать «Пушечный клуб»!

И пусть этот клуб функционирует не во Франции (это слишком близко), а где-нибудь за океаном — в Америке, скажем, в Балтиморе. Там, в Америке, отставных военных сейчас так много, что уже через месяц новый клуб будет насчитывать тысячи действительных членов и десятки тысяч членов-корреспондентов. Тем более что правила приема в «Пушечный клуб» будут несложны: просто кандидат на вступление изобретает новые или совершенствует уже имеющиеся орудия.

«Легко представить размах американской изобретательности, — писал в новом романе Жюль Верн. — Орудия, совершенствуясь, начали принимать колоссальные размеры, а снаряды стали перелетать через все мыслимые расстояния, нередко разрывая в клочки обычных безобидных прохожих. Все эти изобретения скоро оставили далеко позади скромные по своим размерам европейские орудия. Вот цифры. Прежде, "в доброе старое время" ядро в тридцать шесть фунтов весом могло прострелить на расстоянии трехсот футов лишь тридцать шесть лошадей, поставленных поперек его пути, или шестьдесят восемь человек, если случай их выстраивал в таком порядке. Ах эта младенческая пора артиллерийского искусства! С тех пор снаряды научились летать гораздо дальше. Например, пушка Родмена била на расстояние семи миль, и ее ядро, весом в полтонны, могло "скосить" сразу сто пятьдесят лошадей и триста человек. В недавно созданном "Пушечном клубе" был даже возбужден вопрос — не произвести ли в действительности этот опыт? Но если лошади, может, и согласились бы подвергнуться подобному испытанию, то среди людей, к сожалению, охотников не нашлось…»