Над головою небо было абсолютно чистое, и на нем уже поблескивали ранние звезды — суровые, ясные — расцвечивая его темнеющую синь своими белыми, желтыми и голубоватыми огоньками.

Но к югу горизонт был затянут тучами, пожалуй, на сотни миль в глубину, по прикидке Брэндинга. Кое-где так уже светились зарницы — иногда огненными полосками, иногда яркими сполохами. Потрясающий воображение концерт на немой клавиатуре необъятного органа.

Впечатляющая картина ночного неба подействовала на них благотворно, особенно на Брэндинга. По сравнению с ее грандиозностью, человеческие тревоги и заботы показались такими мелкими, такими преходящими.

Через какое-то время все небо погрузилось во тьму. Представление было окончено. Они вернулись домой.

Мягкая софа, на которую они опустились, освещалась сбоку стоящим рядом торшером. Буря эмоций, сотрясавшая их совсем недавно, казалась уже плодом их воображения.

Шок прошел. А чем он сменился? Вот что хотел теперь знать Брэндинг.

Он достал два бокала, плеснул в них немного бренди, и вот так они и сидели, смакуя божественный напиток, отлично осознавая, что было необходимо поддержать достигнутое шаткое равновесие.

Волосы Шизей, все еще влажные, отливали блеском, как шубка соболя, и казались такими же мягкими, пушистыми и драгоценными. Светлая челка придавала ей трогательный, ранимый вид. Но тут Брэндинга будто окатило холодной водой: он вспомнил паука, притаившегося у нее на спине, и подумал, что соболюшка эта, видать, не простая.

— Шизей, — начал он, заметив, что она что-то хочет сказать. — Я не хочу, чтобы ты думала, что я такой же, как все.

Долгое мгновение она не говорила ничего. Ее глаза, темные, как ночь, пристально разглядывали его.

— Чья это речь: политика или мужчины.

— Надеюсь, что мужчины. Во всяком случае, мне бы хотелось, чтобы это было так, — Брэндинг хотел быть до конца с ней честным.

Шизей на мгновение закрыла глаза.

— А мне бы хотелось верить тебе. — Она поставила бокал на столик. — Ты напугал меня до смерти, Кок, когда появился вот так, неожиданно. Я не была готова. По правде говоря, я еще не думала о том, каким образом сказать тебе о моем секрете — или показать себя всю целиком.

— И что, вся целиком ты такая же ужасная? Шизей схватила свой бокал и метнула на Брэндинга взгляд, в котором ему почудился и испуг, и ранимость. — Об этом ты мне сам скажешь.

— Картинка, конечно, не из приятных. — В глазах, устремленных на него, промелькнула вспышка гнева. Затем Шизей быстро отвела их в сторону. Это напомнило Брэндингу его дочь. Она часто смотрела на него вот так, когда он в чем-то отказывал ей. Но гнев проходил, а ее любовь к нему оставалась.

— Не люблю пауков, — продолжил Брэндинг. — Не приходилось встречать людей, которые любят. — Он говорил медленно, понимая, что надо выбирать слова с осторожностью, чтобы не испортить дело. — Но, с другой стороны, эта татуировка — настоящее произведение искусства. — Он увидел, что она вздрогнула. — И, поскольку она находится на твоем теле, признаюсь, есть несколько вопросов, которые меня интересуют. Как так получилось, что ты решила ее сделать? И потом — рисунок, наверное, не сразу выкололи, а работа растянулась на довольно долгое время?

— На два года, — ответила Шизей даже с некоторой гордостью, будто терпение, которое она, без сомнения, должна была проявить при этом, оправдывает в какой-то мере всю затею.

— Да, это долго.

Он сказал это весьма нейтральным голосом. Но, услышав эти слова, Шизей поднесла бокал к губам и сделала несколько быстрых глотков, почти поперхнувшись огненным напитком. — О, Кок, ты себе представить не можешь, насколько это долго!

— Больно было?

— Душа болит сильнее, — ответила Шизей. — Та, другая боль — ничто перед ней. Она исчезла, как утренний туман под солнцем.

— Я бы хотел узнать, как это произошло.

— Мы уже как-то пришли к выводу, что многие темы в Америке и в Японии находятся под запретом. Табу. — Шизей налила себе еще бренди, отпила немного — на этот раз помедленнее. — Кок, скажи мне, что ты делал, когда умерла твоя жена? Казались ли тебе дни бесконечными в своей пустоте? Звал ли ты смерть, когда спускалась ночь, а ты лежал в постели без сна? Слышал ли ты дыхание смерти совсем рядом, видел ли ты, как горят ее глаза в кромешной тьме? И не хотелось ли тебе — раз, а может, и два — броситься в небытие, которое смерть обещает?

Брэндинг оторопел перед таким взрывом эмоций. Он знал, что она говорит о себе, а не о нем. Ему никогда не приходилось чувствовать такого жуткого отчаяния, которое она описывала, даже в первые мгновения после того, когда он узнал о смерти Мэри. Это, наверное, отчасти объясняло то чувство вины, которое так прилипло к нему. Но он знал, что от его ответа Шизей сейчас многое зависит. Она в какой-то степени приоткрылась, и теперь был его черед.

— Человеческая природа устроена так, что жизнь должна продолжаться, в какие бы пучины отчаяния ни погружался дух, — осторожно начал он. — И вот я... Говоря по совести, я не знаю, что я чувствовал, видел и слышал, когда умерла Мэри. Была перевернутая и смятая машина, было тело на носилках, закрытое одеялом. Я слышал слова телерепортера. Вот такими же отрывистыми, заштампованными фразами говорили о наших потерях во Вьетнаме, о смерти американских морских пехотинцев в Бейруте. Мне все-таки кажется, что нельзя смерть низводить до такого безличностного уровня.

Шизей вздохнула, и он почувствовал, что событий, наполнявших этот последний час, будто и не происходило вовсе.

— Ты не бросишь меня, Кок, не бросишь, как другие, — сказала она. — Теперь я в этом уверена. — Она прижалась затылком к спинке софы и снова показалась Брэндингу такой маленькой девочкой, что у него даже сердце захолонуло. Ему захотелось взять ее на руки, успокоить ее, сказав, что все образуется.

Но он знал, что не станет этого делать. Чутье подсказывало ему, что они достигли состояния зыбкого равновесия, как две пылинки, плавающие в капле воды: в следующий момент будет ясно, в каком направлении они двинутся.

— Ты себе представить не можешь, Кок, насколько это важно для меня. — Ее пальцы теребили волосы, тащили за них, словно она хотела сделать себе больно. — После всего, что было... Мной играли... А я в самом деле любила... И была наказана за любовь.

Брэндинг смотрел на нее, будто видя впервые. Она как айсберг. Интересно, какая ее часть скрыта в темной и бурной глубине.

— Ты выжила, Шизей, — сказал он. — И это главное.

— Попадал ли ты когда-нибудь в западню? — она опять повернулась лицом. — Я попадала. — Она указала рукой на свою спину, где притаилось чудовище, ставшее ее частью. — Этот паук — возмездие мне... и моя награда.

Брэндинг опять почувствовал, что она ускользает от него, что ему удается только изредка увидеть проблески ее загадочной личности, как далекие зарницы, что они наблюдали в вечернем небе.