– Это что, не помню уже? – воззрился на него Старый.

– Спирт с глюкозой один к трем плюс фенобарбитал. Вам, хирургам, она всегда до лампочки была, вашим пациентам, у кого трубы горят, сердобольные соседи по палате всегда какого-нибудь ХДВ – хорошего дешевого вина – спроворят. Ну а не успеют и подсядет он на коня – вы же его всегда к нам пихнете, чтобы он из окна не упорхнул, как и этого мужика, кстати. Ну а нам их куда-нибудь подальше передать уже возможности не было: «психушки» давно уже перестали обычный алкогольный психоз на себя брать – нариков и суицидников девать некуда было, так нас изобретение товарища Попова только и выручало – нальешь ему стакашок, поднесешь, он вначале косится. Чего, мол, доктор тут принес, человек, вишь, сейчас кони двинет, а он… Лекарство, говоришь, пей давай. Тот недоверчиво так попробует, а потом лицо на глазах меняется, пьет человек – и оживает, как пустынный цветок под дождем. Блеск в глазах, движения уверенные. От фенобарбитала покемарит чуток. Вечером – еще один стакашок ему наверх, к утру, глядишь, он мимо психоза и проскочил. Но тут, главное – не пропустить момент, вовремя налить, потому как если опоздаешь – потом его пои спиртом, не пои – все одно «поскачет». А вы, в хирургии, вечно насчет спирта жмотились, потому и трелевали потом своих буйнопомешанных к нам, в реанимацию. Вот и этот мужик в точности так же к нам угодил. Вы его пропустили, а мы потом с ним трое суток справиться не могли: все он рвался кабель прокладывать, который якобы у нас на потолке болтается. Самое интересное, я ведь его тогда проклинал самыми последними словами: он у нас, сволочь, три подключичных катетера зубами перегрыз. И когда, сука, умудрялся? А периферические вены у него отвратные были, хочешь не хочешь – опять ставить надо, чтобы из психоза вывести. А его вдобавок и реланиум не брал – ставишь катетер, а он под тобой крутится как уж на сковороде, семь потов сойдет, пока попадешь.

Поставишь, следишь, только на минуту отвернешься – уже девчонки зовут, плачут: опять все сгрыз… Ну и материл же я его потом, когда он соображать уже малехо стал… «Ты, – помню, кричу, – абсолютно бесполезное существо на этой планете, только и умеешь, что винище жрать!»

– Ну что, – говорит, – доктор, глядишь, и алкоголик на что сгодился! Помимо винища жрать, я и стрелять могу. Да ладно, не бойся, это только дураки, на голову больные, врачей в Этой Хрени обвинили… Везде, – говорит, – такое. – Это что же вы, лепилы, по всему миру заговор устроили? Хоть среди вас и до хрена евреев, а все равно не поверю я, что масоны так круто сработали.

У мужика, в отличие от Тимохи, «тарелка» стояла, он мне и показал все. Ну параллельно накатили там грамм по двести. У него в квартире три ящика водки стояло, и он головы бутылкам откручивал не хуже, чем зомбакам. Третий день уже шел, и хоть со скрипом, хоть сквозь зубы начали тогда правду говорить. Я свою историю рассказал.

Мужик… как же звали его? – и не помню уже, – мне говорит:

– А вообще-то, доктор, линять тебе отсюда надо все равно. Хоть и убедились, наверное, кроме совсем уж на голову трахнутых, что вы тут ни при чем, а все равно могут и прибить: времена теперь простые пошли. Мало ли – вдруг ты кровь свою вспомнишь и должок возвратить соберешься? Да и… вообще – ходить с тобой рядом и вспоминать, что вот его ты по ошибке, не разобравшись, чуть не прибил, – неудобно как-то выходит. А не будет тебя – и на душе легче. Ну и помимо тебя ведь тогда еще несколько семей медицинских кончили, ну как ты и за них обиду затаил, да за тех же медсестер своих? А вдруг власть наладится, хоть и не похоже на это, да ты заяву накатаешь – как ни крути, а нехилая статья им ломится, а ты свидетель основной. Кроме тебя, говорит, никто таким везучим не оказался, все, о ком я слышал, – всех покоцали… – Васильевич посмотрел на Старого: – Я тебе не хотел говорить, Сережа, извини, соврал, когда сказал, что про твоих не знаю ничего. И Ларису, и Катю – в первый вечер, еще перед тем как к нам пришли… Я это потом узнал уже, пока у мужика на квартире отлеживался.

– Я туда только через три месяца добрался, – глухо сказал Старый, смотря в стол перед собой. – Город замертвяченный, живых нет, дом сгорел. По окрестным деревням поискал, кое-кто туда выбрался, – никто ничего не слышал, не знает, не видел.

Коньяк в бутылке почти кончился, и Дмитрий разлил остатки по рюмкам, следя за тем, чтобы у всех оказалось поровну. Все трое встали из-за стола и, вновь не чокаясь, выпили стоя, немного помолчав. Артем к тому времени откололся от компании: все же неприятие алкоголя, усвоенное им в деревне после Хрени, сказалось, и сидел чуть поодаль в мягком кожаном кресле. Тянуло в сон, но хотелось дослушать рассказ Дмитрия. Тот же включил в сеть пузатый электрический самовар, который почти сразу же уютно засипел, и, усевшись обратно за стол, продолжил рассказ:

– Большинство горожан погибло еще в первые два дня – я ж говорил, полыхнуло у нас, как остальные выбирались и куда, как это все происходило, мимо меня прошло – я на следующий день, как у мужика оказался, свалился. Ожоговая болезнь, да еще при ожоге глаза – штука серьезная. Хоть теперь она протекала более легко – я еще удивился, почему у меня нагноения нет, – а повалялся я все равно здорово. Спасло, конечно, то, что мужик мне из аптеки капельниц приволок и бутылок с растворами – мой-то запас весь спалили, как лекарства мертвецкие, еще в доме у Тимохи, так я сам себе в руку колол, а он мне бутылки менял. Ну а будь как раньше – с этапом бактериального заражения – точно сдох бы…

…Те же, кто выжил, попробовали организоваться в кучки – нечто вроде коммун. Но без опыта, без жесткого контроля над всеми новоприбывшими, без оружия, в конце концов, и умения его применить – один зараженный мог перекосить всю такую коммуну за одну ночь хуже любой встречавшейся до этого эпидемии, – тут опыт не годился ни Гражданской войны, ни даже Великой Чумы Средневековья. Чумные трупы по крайней мере лежали спокойно по своим жилищам, а не бродили по городу, пытаясь заразить всех остальных живых. Мортусам достаточно было иметь крюк, балахон да маску с полым клювом, в который клали всякий там шалфей-имбирь, что по идее должно было защитить человека от зловредных миазмов, – а не снаряжаться на уровне спецназа только для того, чтобы пройти по улицам… да и то это не гарантировало успеха. Тех, кто кучковался, пытаясь варить общий суп в коммуналках, моментально выжирали морфы, тех, кто надеялся отсидеться где-нибудь в одиночку, они же подбирали потом, когда заканчивалась изобильная пища… И если банде какого-нибудь Леньки Пантелеева можно было дать отпор, просто постреляв хорошенько в их сторону и дав понять, что здесь сидят люди, готовые драться за свое добро, а уж хотя бы ранив одного-двух, не говоря уж об «убив», – тем паче отбить охоту соваться в этот мирок, – для морфов этого было мало. Их ведь можно было только убить, они могли только отступить – на время, почти никогда – уйти. Им не надо было спать, заниматься пьянством на хазах, блудить с девками и ночь напролет резаться в «сику» или «буру». Морф, достигнув определенного уровня развития, переставал расти «вширь»: зачем вирусу был носитель размером с мастодонта, пусть и страшно сильного, но одновременно тяжелого, неповоротливого и не могущего пролезть за добычей в какую-нибудь щель? А поскольку основной добычей морфов оставался по-прежнему человек, морф рос ровно до того уровня, пока его размеры не приносили недостатков при охоте на изворотливую дичь, пуская в дальнейшем приобретенные энергетические ресурсы на развитие хитрости и выносливости.