Как только Тристан и Изольда выпили любовный напиток, они потеряли свободу воли и подчинились природе, которая дала им право потерять голову от любви и убежать вместе. Однако идеалы куртуазной любви основаны на флирте, ухаживании и желании. Рыцарь не должен в действительности обладать своей дамой. Когда влюбленные приходят в лес, к отшельнику, они утверждают, что влюблены из-за любовного напитка, но на самом деле они друг другу даже не нравятся! Любовь охватила их помимо их воли, когда они потеряли бдительность, они не виноваты. Это было своего рода двойное похищение. Произошло нечто волшебное, и оно исторгло их из мира виновности или греха, добра или зла, вынесло за пределы нравственности и перенесло в царство двоих, с его собственными законами.

И там, испытывая изысканные страдания, они оба и властвуют, и служат – но не потому, что влюблены, а потому, что влюблены в любовь. Или, как проницательно отмечает де Ружмон: «Они нуждаются друг в друге для того, чтобы сгорать от любви, они не нуждаются друг в друге как в таковых. Им нужно не присутствие другого, но его отсутствие». Именно поэтому в истории так много препятствий. Когда Тристан и Изольда наконец оказываются вместе, и живут в лесу как супружеская пара, и один день похож на другой, им становится скучна и жизнь, и общество друг друга. Де Ружмон говорит, что суть мифа сводится к утверждению о том, что необходимы препятствия: именно они требуются для того, чтобы ощущать сильную страсть. Влюбленные «идут навстречу опасностям ради самих опасностей. Но до тех пор, пока опасности приходят извне, смелость преодолевающего их Тристана является утверждением жизни». Именно поэтому, когда влюбленные живут в лесу вдвоем, он, ложась спать, кладет между собой и Изольдой обнаженный меч – чтобы добавить немного надуманной «приятной опасности».

Де Ружмон отмечает, что три года – предельный срок для пламенной, но не встречающей препятствий любви. Поэтому срок, когда любовный напиток перестал действовать, был выбран правильно. После этого срока начинается другая, спокойная, дружеская любовь. Ведь чтобы страсть оставалась мучительно горячей, ее нужно подпитывать новыми опасностями.

Кроме того, де Ружмон говорит, что миф о Тристане скрывает в себе ужасное, тайное, постыдное желание, присущее всем нам, – нечто столь страшное, что мы даже не можем об этом сказать, разве что очень иносказательно. И потому мы символически говорим о стародавних влюбленных древних времен. А на самом деле мы не можем говорить об этом потому, что жаждем смерти:

Только в момент смерти мы перестаем позерствовать, бороться и сопротивляться; только тогда мы сбрасываем с себя путы разума, прекращаем участвовать в играх разума, связанных с политикой и религией, освобождаемся от проблем и тревог и становимся частью жизни в ее сущности, самой органической. Парадоксально, но именно в момент ухода мы становимся открыты жизни, как никогда. На эту тему Дилан Томас написал прекрасный сонет:

Страстная любовь означает отказ от свободной воли, отказ от своей солнечной жизни и переход во власть тьмы. Как напоминает нам де Ружмон, она означает, что мы втайне радуемся страданиям и приветствуем смерть как возможность через боль и страдание обрести особую радость, что сродни глубоко эротическому удовлетворению:

Несмотря на свой трагический и даже мрачный сюжет, в котором все складывается неудачно и влюбленные умирают в страданиях, миф о Тристане и Изольде веками пользовался большим успехом. И люди в Средние века, и романтики XIX века, и мы, в начале XXI, – все зачарованы прекрасной музыкой их страсти. Нам нравятся истории о несчастьях. Мы считаем органичным и справедливым, что влюбленные умирают. Почему же любовь и смерть так тесно связаны? Потому что мы становимся более чуткими, более восприимчивыми на краю смерти – и находим это эротичным. «Близость смерти обостряет чувственность, – пишет де Ружмон. – Она действительно усиливает желание».

Пережить суровые испытания – мало что сравнится с этим по накалу страстей. Память насыщает наше чувственное восприятие множеством подробностей, любуется каждым препятствием, упивается смесью ужаса, надежды и страха. Во время кризиса чувства не заменяют друг друга, но существуют бок о бок, как ноты в музыкальном аккорде. «Возвращайся живым!» – повелевает разум охваченному ужасом телу. Когда предчувствия поражения (читай: суровая действительность) начинают возникать одно за другим, имеет значение каждая малость. Цвет вспухающих ожогов, жжение, что оставляет веревка, за которую мы держимся, – любая деталь может иметь значение в финальной и безумной арифметике выживания. Выискивая детали, сознание переходит в то состояние повышенной чуткости, в котором воздух становится пряным, а звук – насыщенным. Чувствовать себя настолько восприимчивым – это своего рода экстаз, независимо от того, что именно его пробудило.

Даже потом, уже выжив, мы вспоминаем перенесенные испытания почти с нежностью, с болезненной чуткостью, с удовольствием, с четким пониманием того, что произошло. Этот сюжет – «Вот что я чувствовал, когда едва не умер» – инсценированный заново, в замедленном темпе, с ужасными подробностями, вдохновлял многие произведения искусства, от мифа о Тристане до пьесы Шекспира «Буря» и романа Мелвилла «Моби Дик». Морская стихия – очень подходящее место действия для таких историй; может быть, потому, что темная бездна моря так напоминает нам бессознательное, мир теней, где таится иррациональное, а мотивы скрыты.