— Нелегкое.

— Ну а потом?

— А потом мы с Аннушкой не разговаривали две недели. Всякий раз, когда я ее где-нибудь видел, я убегал.

— А потом?

— А потом однажды вечером она внезапно ввалилась в комнату (после отъезда Си-я-у я взял к себе Керима): «Здравствуйте, ребята». Будто бы ничего не произошло. У меня лицо вытянулось. А Керим ни о чем не знает, но замечает, что я уже некоторое время какой-то нервный.

— Слушай, Аннушка, — сказал он, — что с нашим Ахмедом?

— Не знаю. Ты у него не спрашивал?

— Спрашивал, не говорит.

— Может быть, потому, что правду говорить не хочет. Не все такие любители правды, как ты. (Она коснулась моих волос.) Мы с Ахмедом проведем каникулы на даче у моей тетки. У меня через две недели начинается отпуск. А в университете начинаются каникулы, не так ли, Ахмед?

— Слушай, ты, олух, ты почему скрывал это от меня? — обернулся ко мне Керим. — Я к вам буду в гости приезжать по воскресеньям.

— Конечно, Керимушка, к тому времени и Маруся вернется из Ростова, вместе приедете. Ах да, я совсем забыла… Я ведь пришла за тобой, Ахмед. У меня два билета в Малый.

Когда мы спускались по Тверской, я внезапно остановился:

— Не пойду я в театр. И что за дачу еще ты придумала?

— Я поговорила с тетей. Она даст нам одну комнату.

— Спасибо. Я поеду на университетскую дачу.

— Шагай.

Она взяла меня под руку. Мы идем вниз по улице мимо Елисеевского гастронома. Не разговариваем.

— Ты все дуешься по тому поводу?

— Я человек восточный.

— Разве это такое большое преступление, что я провела всего лишь одну ночь с человеком, который, возможно, идет на смерть, который так крепко меня любит, который так безнадежно меня любит, что я сделала этого человека счастливым на одну ночь?

— Мы в этом вопросе не поймем друг друга, Аннушка. Отпусти мою руку.

— А ты уверен, что я спала с Си-я-у?

Я растерялся. Остановился.

— То и дело замирать на месте — тоже, видно, восточная традиция. Иди, прошу тебя.

— Так спала ты или нет?

— Хочешь — думай, что спала, хочешь — думай, что нет. Разве это имеет какое-то отношение к тому, что я тебя люблю?

— Как же не имеет?

— Я не спала.

— Ты врешь.

— Тогда спала.

— Не своди меня с ума.

— Тогда не спала.

— Так спала она или не спала, а, братец?

— Не знаю, Измаил, так и не знаю.

— А к той Марусе или как там ее ты домой не ездил, не спрашивал?

— Маруся с семьей живет в старом деревянном доме из двух комнат. Вся семья была в Ростове.

— Может быть, она и не спала, просто сказала так, потому что ты ее разозлил. Судя по твоим рассказам, она волевая девушка, с характером. Так что, может быть, и не спала.

Ахмед глубоко вздохнул:

— Это вроде моего бешенства. Может, собака была бешеной, а может, и нет. Может, я должен был поехать в Стамбул, а может быть, и нет. Может, я заболею бешенством, а может…

— Брось ты твердить об этом бешенстве. По твоей физиономии не скажешь, что у тебя может быть бешенство.

— Сегодня двадцать четвертый день. Начерти двадцать четвертую черточку, Измаил.

— Ты это прекращай, братец!

— Говорю же, начерти.

Измаил начертил на двери двадцать четвертую белую черточку.

— Постарайся заснуть. А я пойду за лекарством. Наверняка кроме аспирина есть другие жаропонижающие средства.

Измаил ушел.

* * *

Измаил вышел из тюрьмы в 1943 году.

За день до этого Нериман сказала ему:

— Я завтра не приду встречать тебя у тюремных ворот. Приедешь домой сам, будто просто возвращаешься домой с работы. Мы с Эмине тебя встретим. Адрес не забудь, запиши куда-нибудь.

Формальности и оформление документов заняли много времени. Только за полдень Измаил, нагрузившись чемоданом, инструментами и распрощавшись со всеми, вышел на свободу.

Он прошел немного по улице. Городок был такой же, как и все городки в Центральной Анатолии.

В тюрьму его привезли ночью, и поэтому улиц он не видел. С площади, где была правительственная резиденция, он повернул налево. Пошел по муниципальному саду. Посреди сада на цементной площадке стоит бюст Ататюрка. А еще в цемент вмонтировали часы, самые обычные, с боем. Конечно, они не ходят. Он свернул в переулки. Пахнет кизяком и перебродившей пшеницей. Перед дверями домов — каменные ступки. «Завтра пойду на кладбище», — подумал он. И свернул на узкую улочку. Сады обнесены высокими деревянными изгородями. А вот и наш дом. Двухэтажный деревянный дом, нижний этаж побелен. Верхний этаж не достроен. Черные столбы поддерживают крышу. Не успел он постучать колотушкой в дверь, как дверь отворилась. Эмине бросилась к нему в объятия.

— Постой, дочка… Чемоданы…

— Она тебя с утра ждет у окна.

Измаил вошел в дом. Снял ботинки. Надел домашние туфли.

— Добро пожаловать, дорогой муженек.

— Рад тебя видеть, милая женушка.

— Ты очень устал сегодня на заводе?

— Как всегда…

В доме две комнаты. Кухня — в саду, уборная тоже. Одна из комнат — гостиная. По стенам — седиры с жесткими подушками. Посреди комнаты — желтый, как солнце, ковер. Еще есть маленький письменный стол и табуретка.

— Мы едим на полу, с подноса.

— Правильно делаете.

На стене увеличенная фотография Измаила в кепке, переснята с какого-то документа.

— Увеличь и свою. Возьми ту, что у меня.

— И давай еще все вместе снимемся. — предлагает Нериман.

— Снимемся, папа? — просит Эмине.

— Конечно, дочка.

Они прошли в спальню. Вновь — седиры по стенам, еще — латунная кровать с шишечками. Застелена белоснежным вышитым покрывалом. В углу — буфет с зеркалом. А, вот и тумбочка в изголовье кровати. Эту тумбочку и буфет Измаил заказал в тюрьме столяру Зеки.

— Я сплю с мамой на этой постели, папа.

— А сегодня ночью и я буду спать здесь, разрешишь?

Нериман покраснела.

— Я постелю Эмине в той комнате.

— Я не буду спать в той комнате, — запротестовала девочка.

— Послушай, Эмине, не торгуйся, я не люблю таких упрямых, непослушных доченек.

Когда они обедали, сидя вокруг луженого блюда на сияющем медном подносе, который Нериман поставила посреди гостиной, Измаил спросил: