– Вот я и говорю, Лизаветушка, – не серчай на меня, что я тебя в трудности бросила. Ну как я могла Настену не похоронить, сама посуди? И прощения у нее попросить надо было…

– За что? За что прощения-то? – тихо возмутилась Лиза, огорошенная рассказом. – Это ведь ты ее, получается, спасла тогда!

– Ну как это «за что»? За то, что плохой матерью Сашке оказалась, наверное. Может, любила его как-то неправильно, не по материнским каким законам. Стараться-то старалась, да, видно, от дурака в хорошем деле толку нету.

– А Настена твоя что? Она-то потом как к Сашке относилась?

– Да никак, в общем. Как тетка к племяннику. Вроде и есть он, а вроде и нет.

– Ничего себе.

– А как ты хочешь? Он же мой, получилось, сын-то. А Настена потом замуж вышла да еще себе троих детей нарожала. Мужик у нее попивал сильно, скандалила с ним. Не до нас ей было. Я когда с ним в деревню по праздникам наезжала, она даже шарахалась от него, боялась будто. А он, Сашка, чуял это всегда и обижался. Ой, чуял! И злился на них на всех и братьев своих двоюродных, то бишь по матери родных, лупасил смертным боем. Настена все время прибегала ко мне на него жаловаться. Залетит, бывало, во двор и орет на всю деревню: «Татьяна! Твой байстрюк опять моих детей чуть не покалечил! Уйми ты его, окаянного! И в кого он у тебя такой бандюгой растет!»

– Ничего себе… Вот тебе и материнская привязка, – тихо пробормотала под нос Лиза, задумавшись. – А ты ему про мать настоящую скажешь, Тань?

– Да нет. Зачем? Будет потом еще и на покойницу злиться. Уж лучше одна свой крест до конца донесу, раз такая ошибка у нас получилась.

– Так, значит, грех, говоришь… Странно…

– Ну да. Чего тут странного-то? Говорю ж тебе, Лизавета, нельзя от родной матери ребенка забирать. Вот если б не удумали мы тогда с Настеной со страху все это дело, может, по-другому бы все повернулось. Может, и полюбила бы она своего сына, куда б делась. А так – грех, сплошной грех. Вот меня теперь бог и наказывает Сашкиной ненавистью…

– Тебя послушать, так все перед ним виноваты! А ты так и больше всего!

– Ну да. Правильно. Я таки больше всего, – грустно и совсем уж безысходно подтвердила Татьяна и замолчала, поджав губы горестной скобочкой.

– Слушай, а он же теперь совершеннолетний! Может, мы его в Америку к этим, которые его усыновить хотели, отправим? А что? Они ж хотели! Теперь ему никакого официального усыновления для выезда и не требуется. Пусть делают приглашение – и вперед. Я даже денег дам на дорогу…

– Ага, разбежалась! – взглянула на нее насмешливо Татьяна. – Вспомнила баба, як дивкой була. Да он сам, как только ему восемнадцать исполнилось, туда им письмо написал да к ним жить попросился! И денег бы я ему сама нашла! Да только не тут-то было, Лизаветушка.

– А что такое?

– А то! Знаешь, какой ему ответ от той американской бабы пришел, которая его усыновить хотела? Он мне это письмо сюда приносил, я читала. Вот, говорит, мать, не уехал я тогда к ним, а теперь, получается, и не к кому ехать-то! Опять меня кругом обвиноватил.

– А что, что в том письме было, Тань?

– Ну, что было? Обычное дело. Извини, мол, пишет, дорогой Алекс, нашей семьи больше нет, и приезжать тебе как есть сейчас больше некуда. Оказался, мол, мой драгоценный муж сволочью несусветной, то бишь этим… Как его… Ну, которые – тьфу, гадость какая! – не знаю, как они правильно называются… Которые не баб, а мужиков только любят.

– А! Вон в чем дело. Ну, понятно. Значит, права я тогда была, в суде. Правильно мы им в усыновлении отказали. Представляешь, что с твоим Сашкой вообще могло случиться? А может, и неправильно. Не знаю, у каждого свой, говорят, выбор… Грустно все это, Тань…

– Да не то слово, Лизаветушка. Получается, что на сей день только ты моя отрада и есть. Жаль ты моя, хозяюшка разлюбая.

– Да ну тебя, запричитала опять! Лучше пойдем завтрак какой-нибудь сообразим, а то скоро близнецы проснутся! И чтоб про овсянку ни слова больше! Поняла? А кофе я сейчас быстренько выпью, пока они спят.

– Ой, а как вы тут хоть жили-то без меня? Оголодали поди совсем? Беспорядок развели? Сейчас проверю! Если что не так – по затылку схлопочешь, – резво кинулась на кухню Татьяна, будто соскучилась по рабочему и любимому месту. Оглядев вокруг себя кухонное хозяйство, чуть покачала головой. Лиза так и не поняла – то ли поругала она ее этим жестом, то ли похвалила. Потом, резко повернувшись к ней лицом, спросила, будто иглой проткнула: – Ну а прынц-то длинноволосый твой как? Объявился, нет? Иль думает, свалил на бабу детей и ладно? Пусть она тут с ними как хошь управляется?

– Объявился, Тань, не беспокойся. Вчера только из Москвы звонил. У них там все хорошо. Приедут, наверное, скоро.

– Ну, вот и слава богу. А то где ж это видано – подсунули бабе детей. У тебя чего, больше дел никаких нет, что ли, чтоб с дитями этими возиться?

– Тань, ну ты чего? Они нам в тягость, что ли? Хорошие ведь мальчишки.

– Ой, Лизавета, да кто говорит, что плохие? Хорошие, конечно. И у меня вот душа все об них болела, хоть и некогда ей было болеть-то, сестру похоронила все-таки. А только лучше будет, если они побыстрее их заберут. И для тебя лучше, и для них, да и для ребят.

– А я думаю не так, Тань, – искательно улыбаясь и робко заглядывая ей в глаза, виновато проговорила Лиза. – Ну вот представь, приедут они из больницы домой, а мать у мальчишек только-только после операции. А Леня на работу уйдет. И что? Никто даже их и не накормит толком.

– Та-а-к, – неодобрительно протянула Татьяна. – И к чему это ты все ведешь, голуба? А ну давай признавайся, чего удумала!

– Я, Тань, вот чего на самом деле удумала. Давай их оставим еще хотя бы на месяц? Жалко же. Они хоть поправятся немного, воздухом свежим подышат. Ну чего им там, в городе, торчать? Даже и погулять с ними некому будет. С тобой им так хорошо! А я вечером буду стараться раньше приезжать, чтоб тебя от хлопот освободить. И денег приплачу, как няньке. А, Тань?

– Та-а-а-к… – снова протянула на сей раз очень грустно Татьяна. – Присохла ты к ним все-таки, Лизавета. А я предупреждала – не делай этого! Вот никогда меня не слушаешь, а я ведь дело говорила! Ох и настрадаешься теперь, матушка. Это тебе не слезы по мужику длинноволосому лить, это страдание-то похлеще в душу въедается.

– Тань, так оставим? – нетерпеливо мотнув головой, словно отмахиваясь от ее причитаний, спросила Лиза. – Ну что от нас, убудет, что ли?

– Да не убудет, конечно же. А только последний раз говорю – не делай греха! Не пригревай около себя ребятишек шибко надолго-то! Не дело это – чужих воспитывать! Иначе потом тоже наплачешься! Мало тебе, что ль, моего примеру…

– Да не в этом дело. Я-то, может, и надолго бы пригрела. Даже с удовольствием и навсегда. Только не дадут мне. Все равно заберут рано или поздно. Вот мать родная оправится после операции и заберет.