Виды русского правительства на Кавказ, питаемые в продолжение веков, не всегда были вполне сознательны; но не в том дело; они существовали и переходили из поколения в поколение; это видно из того, что каждая благоприятная минута, каждое энергическое царствование вновь вызывали их к жизни. Разве убеждения нынешнего русского общества по польскому делу были сознаваемы отчетливо при царях, при Петре, при Екатерине? А между тем решение этого вопроса все шло вперед к своей естественной развязке; и конечно, большинство русских деятелей, участвовавших в решении этого международного спора, в какой бы мере оно ни сознавало выработавшиеся ныне идеи, действовало более или менее в их общем смысле, так как в этом смысле именно развивалось и наконец решилось все дело. На том и держится последовательность истории, что такие полусознательные идеи все-таки заключают в себе всю массу побуждений, нужных для настойчивого действия. То же было с вопросом кавказским. Русское общество и теперь еще так же смутно судит о нем, как за двадцать лет пред этим судило о польском деле; оно больше полувека смотрело с равнодушным удивлением на нескончаемую кавказскую борьбу и так к ней привыкло, что уже и не ожидало развязки. Тысячи русских семейств, носивших траур по родным, падшим на Кавказе, даже не задавали себе вопроса, какому богу приносятся эти жертвы. Кто из нас не слыхал таких домашних рассуждений, что Закавказье надо бросить, как не окупающее расходов на войну; или рассуждений иностранных в таком роде, что мы длим нарочно Кавказскую войну для того, чтоб упражнять свою армию! Можно наверное сказать, что далеко не все русские государственные люди XIX столетия, имевшие влияние, каждый по своему ведомству, на ход кавказских дел, сознавали цель этой настойчивой борьбы. Но правительство шло к своей цели неуклонно и не жалея никаких жертв, особенно в два последних царствования, при императоре Николае I и ныне царствующем государе — и достигло цели. Ожесточенные возгласы, которыми в Англии, Франции и Австрии государственные люди, газеты и народные сборища приветствовали падение Шамиля, а в 1864 г. окончательное покорение Кавказа, должны, наконец, просветить русское общество насчет той истины, что на Кавказе решается нечто весьма значительное. В 1859 году был подан королеве Виктории адрес, обвинявший министерство в измене за то, что оно покинуло Шамиля, защищавшего доступ в Азию. В прошлом году поток всевозможных проклятий на нас за успех, на свои правительства за мнимую слабость к нам, разразился еще сильнее. Последняя преграда русским со стороны Азии рухнула, объявляли ораторы на митингах. Угнетение черкесов сделалось такою же публичною темой, как угнетение поляков. Но не из-за благополучия черкесов скорбели сердобольные сердца; нам не прощали исхода борьбы, раздвинувшего не только русскую империю, но русский народ до Абхазии. «Может ли Европа видеть равнодушно, — говорил один из европейских посланников в Константинополе, — как Черное море географически делается русским?» «Теперь господствующая роль в Турции опять принадлежит русским, — сказал другой, — первое замешательство в Европе, и с своих азиатских рубежей они сделают что захотят!» «Может ли Европа видеть равнодушно!» — было общим возгласом.

Конечно, все это только слова первого переполоха. Самая откровенность их выказывает душевное волнение, их вызвавшее. Но надобно заметить, что вообще люди, сделавшие себе ремесло из оценки некоторых вещей, кончают почти всегда тем, что понимают их недурно.

С первых слов этого письма я назвал Кавказ Польшей русско-азийского предела; выражение это я понимаю в буквальном смысле. Россия имеет только две границы — европейскую в 3 т. и азиатскую в 10 т. верст, от устья Дуная до устья Амура (в политическом смысле Турция должна быть причислена к Азии). В России твердо укоренилось теперь мнение, что мы не можем бросить Польшу, не подвергая всевозможным случайностям нашу западную границу; надобно также, чтобы русское общество вполне уяснило себе очевидную истину, что безопасность всей южной границы империи, от Одессы до китайских пределов, заключается в обладании кавказским перешейком, не говоря уже о возможности великого будущего, зерно которого лежит там же.

Географическое положение кавказского перешейка придает этой стране господствующее, всемирное значение, политическое и торговое, значение, которое бы еще удвоилось, если б она очутилась в руках морской державы.

Между тем как западный берег Закавказья лежит в нескольких днях пароходного плавания от Мальты и Тулона, с восточного можно протянуть руку в самую глубь Азии. При железной дороге из Поти в Баку Астрабад будет такой же европейский город, как Одесса. Европейский властитель Закавказья может господствовать беспрекословно над азиатской Турцией, Персией и Закаспийским краем, перешагнуть на Аральское море и Амударью, которая судоходным путем доставит его до Балха, куда уже заглядывали англо-индийские войска. Со стороны России Закавказье ограждено сплошным горным хребтом, заселенным, сплошь до мая 1864 года, самыми варварскими и воинственными племенами. Достаточно было поддерживать такую границу в состоянии независимости, чтобы никто и никогда не мог через нее перешагнуть. Если бы мы не заняли благовременно закавказский край, стоило бы только морской державе стать туда ногою и спустить несколько военных судов в Каспийское море — и мы не могли бы даже мечтать о том, чтоб атаковать ее в подобной позиции, не превзойдя морским могуществом наших соперников.

Положение азиатских дел довольно мало известно русскому обществу. Но всякий, занимавшийся историей, знает, что падение общественное продолжается в Азии уже несколько столетий. Сам собою предстает вопрос: при нынешнем разложении азиатского мира в политическом и всяком другом отношении, таком разложении, что надобно видеть его, чтобы понять, до чего оно простирается; при нынешнем бесцеремонном обращении европейских, особенно же морских, держав со всем, что только есть азиатского в мире, — как долго оставался бы без хозяина такой господствующий по своему положению кусок земли, как закавказский край? После восточной войны, например, когда союзники могли распоряжаться в Черном море как хотели? Да и теперь, с тех самых пор, как бессилие Турции растворило настежь двери обоих проливов? Собственные средства обороны Закавказья, как мы его застали, были совершенно ничтожны. Истерзанная Грузия приняла бы всякое покровительство, менее охотно, чем наше, конечно, но все-таки приняла бы; ей было не до разборчивости, когда ни один из жителей ее не был обеспечен в одном часе жизни. Остальные страны Закавказья были в несколько лет покорены десятью тысячами русских войск, несмотря на войну с Персией и Турцией. Вот итог сил, который был нужен для того, чтобы занять и удержать Закавказье. Оборона его против России была бы делом чисто морским.

Я глубоко убежден, что кавказский перешеек не остался бы до 1864 года при одних своих туземных хозяевах и что если он не обращен в чудовищный Гибралтар, преимущественно против нас, то этим мы обязаны исключительно тому обстоятельству, что успели заблаговременно перешагнуть горы.

Но если бы закавказский край был действительно обращен в громадный Гибралтар, каковы были бы для нас последствия?

Я думаю, очень нехорошие. Первым последствием было бы то, что Черное и Каспийское моря, из внутренних бассейнов, какими они должны быть, стали бы достоянием недругов, и нам бы не дали выпустить на их воды ни одной лодки, и это уж навсегда. Но этого мало. Мы были бы тогда относительно морской державы, занимающей Кавказ, в положении бессильной Греции, и каждый Пасифико[38] стал бы командовать Россией. Надобно вспомнить, что вся южная часть европейской России создана Черным морем. Покуда мы не овладели северными берегами его, Россия кончалась к югу пустыней, где могли жить только рассеянные хуторяне, довольствовавшиеся всем со своего куска земли, так как ни продавать, ни покупать там было нечего. Край этот заселился тогда лишь, когда открылись ему сообщения с целым светом. Черное море есть окошко, которым воздух и свет входят в южную Россию, считая тут Новороссию, Малороссию, киевское генерал-губернаторство, донскую землю и Северный Кавказ. Наша южная железная дорога примкнет к Черному морю всю южную половину России и, вероятно, сделает его первым по важности из русских морей. Но европейский владелец Закавказья мог бы каждую минуту запереть это окошко. Через 24 часа после написания телеграфической депеши в Лондоне или Париже Черное море обращалось бы для нас в ту же безвыходную степь, какая замыкала Россию с юга до времен Екатерины. То, что теперь может предпринять только великий европейский союз, находилось бы тогда в руках одной морской державы. Пользование Черным морем было бы для нас чем-то вроде награды за хорошие отношения к владельцу Закавказья.