и тон ревности определяются тем, что мы лишены объекта, потому что он принадлежит другому; и если бы это прекратилось, он тотчас же стал бы нашим: чувства завистливого человека направлены скорее на объект, чувства ревнивого человека – на того, кто им владеет. Можно завидовать славе другого и не желать славы самому, но ревновать к чужой славе человек может, если считает, что он сам заслужил ее в равной или в большей степени….То, что наполняет горечью и разъедает ревнивого человека, – это воображаемое представление о том, что другой, если можно так выразиться, отнял у него славу, каким бы неоправданным и бессмысленным оно ни было»[134].

Если продолжать пример со славой, то можно обратить внимание на следующее различие: если существует только одна престижная литературная премия и какой-то поэт ее не получил, то он может ревновать к лауреату; однако химик, ожидания которого не оправдались и он не получил за свое открытие Нобелевскую премию, может только завидовать своему коллеге-физику, который получил ее. Иными словами, в случае ревности должна существовать реальная конкуренция, но как только становится практически возможным параллельное достижение желанного предмета, речь может идти только о зависти.

Наконец, Зиммель пишет о ревности, что это «чувство настолько специфическое и по своей природе, и в отношении степени, что, возникнув как результат какой-либо редкой эмоциональной комбинации, оно ухудшает ситуацию, которая его вызвала». Это замечание очень важно, но оно верно также для зависти. Ведь завистливый человек часто также посредством использования своего воображения ухудшает реальную ситуацию до такой степени, что у него всегда оказывается в наличии причина для зависти.

Недовольство преимуществами других

Зиммель, в отличие почти от всех остальных, писавших на эту тему, приходит к интересному прояснению терминов в своем описании недоброжелательства и недовольства, которые всегда были центральными аспектами зависти.

«Примерно посередине между четко очерченными феноменами «зависть» и «ревность» находится третий, относящийся к той же самой шкале, который можно было бы назвать «недовольство»: завистливое стремление к объекту, но не оттого, что он сам желанен для субъекта, а исключительно оттого, что им владеют другие. Эта эмоциональная реакция принимает две крайние формы, которые превращаются в отрицание собственного достояния субъекта. С одной стороны, бывает страстная форма недовольства, которая предпочитает отказаться от объекта и желала бы видеть его уничтоженным, лишь бы не позволить другому обладать им; с другой – бывает полное личное безразличие и отвращение к объекту в сочетании с крайним ужасом от мысли, что кто-то другой им владеет. Такие формы недовольства пронизывают в разной степени и в разных вариациях все человеческие взаимоотношения. Эта большая проблемная область, где отношение людей к вещам превращается в причину и результат их личных взаимоотношений, в основном покрывается такого типа аффектом»[135].

Эти несколько фраз Зиммеля содержат важное наблюдение. Он не приводит конкретных примеров, но то, на что он здесь указал, – это та психосоциальная сила, которая является источником многочисленных социальных и культурных норм, традиционно известных как «законы против роскоши».

Социология сексуальной ревности

Американский социолог Кингсли Дэвис анализирует ревность и сексуальное обладание в качестве примеров созданной им функционалистской теории общества. По его мнению, может казаться удивительным, что индивидуальная эмоция, нечто чисто психологическое, может способствовать пониманию культуры и социальной организации, однако он приписывает ревности определенную функцию не только относительно эмоционального состояния индивида, но и относительно его непосредственной связи с социальной организацией: «…Проявления ревности обусловлены нормативной и институциональной структурой данного общества. Эта структура определяет ситуации, в которых проявляется ревность, и регулирует форму ее выражения. Из этого следует, что если не рассматривать ревнивое поведение в различных культурах и не использовать для его изучения компаративистский подход, то его нельзя разумно осмыслить как феномен человеческого существования»[136].

То же относится к зависти. Достаточно любопытно то, что Дэвис обращает на нее внимание только время от времени, рассматривая ее, по контрасту с ревностью, не как установку обладателя, а как установку наблюдателя или потенциального соперника, который хотел бы иметь то, чем обладает другой, но при этом не имеет конкретных намерений отнять это у него. Зависть, утверждает он, не может сосуществовать с ревностью, потому что ревность предполагает конкретное право. Другие исследователи, как мы видели, считают возможным сочетание взаимно усиливающих друг друга зависти и ревности. Дэвис видит в зависти неизбежный феномен, присущий любой социальной жизни. Всякий, кто не получил всего, что его приучили считать желанным, будет завидовать другим. «Но поскольку зависть обычно противоречит установившемуся распределению ценных вещей этого мира, группа как целое ее не одобряет»[137].

Дэвис подробно объясняет, как неправы были те исследователи, которые видели в сексуальной ревности выражение исключительно «физически» наблюдаемог состояния. Не следует делать вывод о том, что в некоторых культурах отсутствует ревность, на основании таких примеров из жизни многих примитивных народов, когда для мужчины допустимо предоставить свою жену в распоряжение другого, причем, по всей видимости, он не испытывает в этой ситуации чувства ревности. Более внимательный анализ почти всегда показывает, что ласками жены делятся только с конкретными людьми, чье право на них предписано культурной нормой, в то время как в том же самом обществе неразрешенный «адюльтер» может немедленно вызвать ревнивую реакцию.

Даже несексуальная ревность следует моделям близости, предписанным релевантной культурой. В нашей культуре, например, в норме дядя не будет ревновать к тому, что у племянника будут очень нежные и близкие отношения с собственным отцом. В обществах с матрилинейным счетом родства, где обычны очень тесные отношения между дядей и племянником, иногда встречаются очень ревнивые дяди, возражающие против того, что племянник любит родного отца больше, чем их.

Дэвис видел социальную функцию ревности в основном в том, чтобы стимулировать защитное поведение во всех тех случаях, когда отношения между людьми, санкционированные культурой и рассматриваемые как отношения собственности, подвергаются угрозе со стороны нарушителя, не считающегося в данной культуре легитимным соперником. Когда несколько мужчин борются за руку и сердце одной и той же девушки, не принадлежащей никому, это считается настоящим соперничеством, которое в соответствии с нормами большинства культур (за исключением патологических эксцессов) превращается в безразличие или дружбу сразу же после того, как девушка выбирает одного из них.

Применительно к другим формам обладания, кроме той, когда связь с ценным объектом носит характер личного обязательства, человеческие общества обычно различают, с одной стороны, социально желательную и санкционированную деятельность – соперничество и конкуренцию, где все участники должны, соблюдая правила хорошего тона, принимать участие в игре, – и «нарушение границ» другого. Нарушение границ