глаза, бледная и почти задыхающаяся под страстным огнем, горевшим в его глазах.

– Я не знала, что вы здесь, – сказала она наконец.

– Иначе вы бы не пели. Я рад, что пришел, не могу выразить, как я рад! Вы больше не будете петь?

– Нет, нет, – сказала она.

– Нет, – сказал он. – Я не думал, что вы это сделаете, и все же я бы многое отдал, чтобы услышать вас один раз – только еще раз.

– Нет, – сказала Стелла, встала и вернулась на свое место.

– Разве это не прекрасно? – прошептала леди Лилиан. – Сегодня вечером я была щедро одарена. Твоя песня и эта картина. Как это было изысканно! Где ты научилась так петь?

– Нигде, – сказал Лейчестер. – Этому нельзя научиться!

Лилиан посмотрела на него; он все еще был бледен, и его глаза, казалось, горели сдерживаемым нетерпением.

– Иди и поблагодари мистера Этериджа, – сказала она.

– Сейчас, – сказал он, подошел и положил руку ей на плечо.

– Сейчас же!

– Позвольте мне немного отдохнуть здесь. Это Рай после … – он сделал паузу.

– Ты не успокоишься, – сказала она. – Иди и спой что-нибудь, Лей.

Затем, когда Стелла подняла глаза, она тихо рассмеялась.

– Разве ты не знала, что он умеет петь? Он плохой, злой, ленивый мальчик. Он может делать все, что ему заблагорассудится, но он никогда не будет напрягаться. Теперь он не будет петь, а ты?

Он стоял, глядя на Стеллу, и, словно вынужденная заговорить и посмотреть на него, Стелла подняла глаза.

– Вы будете петь? – сказала она почти неслышно.

Словно ожидая ее команды, он наклонил голову и подошел к пианино.

Его пальцы медленно блуждали по нотам минуту или две, затем он сказал, не поворачивая головы:

– Вы видели эти цветы?

Стелла не хотела двигаться, но голос, казалось, притягивал ее, и она встала и подошла к пианино.

Он поднял глаза.

– Останься, – пробормотал он.

Она секунду поколебалась, затем встала, опустив глаза, которые, хотя и были скрыты, казалось, чувствовали его горячий взгляд, устремленный на нее.

Он все еще осторожно касался клавиш, а затем, без дальнейших прелюдий, начал тихим голосом:

– Я бродил по долине вечером, птицы сладко пели в летнем воздухе, река тихо скользила к широкому океану, но по-прежнему не было покоя. ибо любовь таилась в зарослях папоротника. Я видел, как он лежал со своим луком рядом. Он кричал: Милая, мы никогда, никогда не расстанемся! Вечером у реки в долине. Я бежал в горы, в облака и туман, где орел и ястреб делят свой одинокий трон; Здесь, – воскликнул я, – порочную любовь я могу высмеять. Он оставит меня здесь в покое одного. Но любовь таилась в облаках и тумане; Я слышал, как он сладко пел на склоне горы: "Ты напрасно бежишь , ибо я повсюду, в каждой тихой долине, на каждом склоне горы".

Не сводя с нее глаз, он пел так, словно каждое слово было обращено к ней; его голос был подобен флейте, мягкий, чистый и музыкальный, но не голос, а слова, казалось, проникали в сердце Стеллы, когда она слушала. Ей казалось, что он заставляет ее летать, искать у него безопасности, казалось, он говорил, что его любовь будет преследовать ее в каждой тихой долине, на каждом склоне горы.

На мгновение она забыла о леди Леноре, забыла обо всем; она чувствовала себя беспомощной под чарами этих темных глаз, музыкального голоса; ее голова поникла, глаза закрылись.

"Ты напрасно бежишь, ибо я повсюду, в каждой тихой долине, на каждом склоне горы".

Неужели так должно было быть с ней? Будет ли его присутствие преследовать ее всегда и везде?

Вздрогнув, она отвернулась от него и быстро скользнула к дивану, словно ища защиты.

Леди Лилиан посмотрела на нее.

– Ты устала, – сказала она.

– Я думаю, что да, – сказала Стелла.

– Лейчестер, забери ее; я не позволю ей утомляться, иначе она больше не придет. Ты ведь придешь снова, не так ли?

– Да, – сказала Стелла, – я приду еще.

Лорд Лейчестер стоял у открытой двери, но Лилиан все еще держала ее за руку.

– Спокойной ночи, – сказала она и подняла лицо.

Стелла наклонилась и поцеловала ее.

– Спокойной ночи, – ответила она и ушла.

Они молча спустились по лестнице и дошли до папоротника; тут он резко остановился.

– Не могли бы вы подождать минутку здесь? – сказал он.

Стелла покачала головой.

– Должно быть, уже поздно, – сказала она.

– Только минутку, – сказал он. – Дайте мне почувствовать, что вы принадлежите мне на мгновение, прежде чем вы уйдете. До сих пор вы принадлежали другим.

– Нет, нет, – сказала она, – я должна идти.

И она двинулась дальше, но он протянул руку и остановил ее.

– Стелла!

Она повернулась и посмотрела на него самым жалобным взглядом, но он видел перед собой только ее красоту, подобную цветку.

– Стелла, – повторил он и притянул ее ближе, – я должен сказать … я должен сказать тебе … Я люблю тебя!

Глава 12

– Я люблю тебя, – сказал он.

Всего три слова, но только женщина может понять, что эти три слова значили для Стеллы.

Она была девочкой, совсем ребенком, как сказала леди Виндворд. Никогда, кроме как из уст своего отца, она не слышала этих слов раньше.

Даже сейчас она едва ли понимала их полное значение. Она знала только, что его рука лежит на ее руке; что его глаза устремлены на нее со страстной, умоляющей мольбой в сочетании с властной силой, которой она не могла сопротивляться.

Бледная и почти запыхавшаяся, она стояла, не опуская глаз, потому что ее взгляд был прикован к нему, вся ее девичья натура была возбуждена и взволнована этим первым признанием в любви мужчины.

– Стелла, я люблю тебя! – повторил он, и его голос прозвучал как какая-то тихая, тонкая музыка, которая звенела в ее ушах даже после того, как слова сорвались с его губ.

Бледная и дрожащая, она посмотрела на него и протянула руку, чтобы мягко высвободить его руку из своей.

– Нет, нет! – выдохнула она.

– Но "да", – сказал он, взял ее за другую руку и крепко прижал к себе, глядя в глубину темных, удивленных, встревоженных глаз. – Я люблю тебя, Стелла.

– Нет, – повторила она снова, почти неслышно. – Это невозможно!

– Невозможно! – повторил он, и слабая улыбка промелькнула на нетерпеливом лице, улыбка, которая, казалось, усилила страсть в его глазах. – Мне кажется невозможным не любить тебя. Стелла, ты сердишься на меня, обиделась? Я был слишком внезапен, слишком груб.

От его нежной мольбы ее глаза впервые опустились.

Слишком грубо, слишком