[…] Мы побывали в Салоне; отправились мы туда, как самые обычные буржуа, чтобы насладиться живописью, но очень скоро помимо воли принялись наблюдать нравы и сделали из этих наблюдений множество философических выводов. О француз! о парижанин! Ты предстал перед нами во всей простодушной красе своего тщеславия! Привилегии тебе дороже всего на свете, и ради них ты готов забыть обо всем, включая тот факт, что людей, имеющих привилегии, развелось куда больше, чем тех, кто их не имеет, и потому в субботу, когда Салон посещают по особым приглашениям, здесь гораздо теснее, чем в пятницу, когда по залам можно прогуливаться беспрепятственно. Дело в том, что в нашей стране все дорожат своими правами, но выше всего ценят именно те блага, на которые права не имеют; тут верх берет тщеславие, тут исключения вытесняют правило, одним словом, равенство, о котором сегодня мечтает Франция, определяется очень просто: привилегии для всех и каждого!

Поразило нас и другое обстоятельство. На подъезде к Лувру виднеется длинная цепь экипажей; во дворе экипажи выстроены в три-четыре ряда. «О! да здесь собралось общество самое блистательное! Здесь взор пришедшего радуют женщины самые пленительные, самые роскошные!» — думаете вы и уже раскаиваетесь в том, что недостаточно тщательно продумали свой наряд, не уделили достаточного внимания своей прическе; вы поднимаетесь по главной лестнице чуть менее уверенно, вы тревожитесь о впечатлении, какое произведете, и хотя пришли вы ради того, чтобы рассматривать картины, думаете только о том, как бы остальные посетители не принялись рассматривать вас. Вы входите в залу и тотчас успокаиваетесь: перед вами публика самая вульгарная, женщины самые заурядные, наряды самые нелепые. И вдобавок народу тьма! перед каждой дверью ужасная давка! Куда податься? как уцелеть?

Право, в этой тесноте женщина, которая не так близка со своим спутником, чтобы вцепиться в его руку, как мать цепляется за руку сына, сестра — за руку брата, а жена — за руку мужа, рискует в течение того времени, что потребно для прохода по залу, два или три раза сменить провожатого. Мы сами видели, как одна робкая барышня, вначале пребывавшая под покровительством немолодого рыжего коротышки, внезапно и невольно сделалась спутницей высокого юного брюнета и никак не могла понять, как и когда приключилась эта метаморфоза. По субботам в Салоне может случиться и не такое; в дни, отведенные для привилегированных посетителей, здесь слишком много народу, причем, увидев этих счастливцев, вы с трудом понимаете, за что, собственно, они удостоились привилегии. Среди всех этих избранников и избранниц судьбы вы с трудом насчитаете четырех хорошеньких женщин. Поэтому один остроумный человек, желая объяснить причину, по которой все эти уродливые существа получили особое приглашение, утверждал, что по субботам сюда созывают всех тех, чьи портреты выставлены в залах. Эпиграмма, выражаясь старинным слогом, жестокосердая, но справедливая.

Вообще-то мы вовсе не принадлежим к числу ярых противников семейных портретов; мы прекрасно понимаем, что человеку приятно сохранить на память изображение того, кого он любит, и что изображение это может быть драгоценным, даже если модель не отличается красотой; у всякого из нас есть родственники уродливые, но оттого не менее любимые, и портрет горбатого благодетеля, сделавшего нам много добра, обрадует нас куда больше, чем вид дядюшки-эгоиста, которому безупречная красота не помешала лишить нас наследства. Семейный портрет — дитя природы, но, пожалуй, пасынок искусства; что ж, талант способен преодолеть это препятствие, о чем свидетельствуют многочисленные шедевры. Беда не в любви к портретам, которая полезна хотя бы тем, что дает работу множеству живописцев, беда в притязаниях людей, которые им позируют, в фатовстве их облика и непоэтичности их нарядов, не говоря уже о смехотворной нелепости тех предметов, которыми этим людям угодно себя окружать. Дело не в дурном вкусе художника, которому создание подобных портретов наверняка стоит страшнейших мучений! дело в воспитании вкуса у моделей, ибо именно его отсутствие и делает портрет смешным. Дело модели — позировать, все остальное следует предоставить художнику; приправить это блюдо может только он один; тому, кто этого не сознает, мы будем вынуждены напомнить, что:

И скверный лавочник, и грязный свинопас,

Попав на полотно, всегда пленяют нас[214].

Одним словом, мы не видим ничего дурного в том, что вот этот приятный юноша, опирающийся на могильную плиту, заказал художнику свое изображение и желает подарить его матери или подруге; но вот зачем он водрузил на могилу свою шляпу, а рядом аккуратно разложил свои желтые перчатки[215]? Что делают желтые перчатки на могиле? Черные еще куда ни шло: это было бы гораздо приличнее. Кстати, и шляпе не помешала бы черная лента, иначе могилу легко спутать с печкой; впрочем, к чему печка посреди сада?

Нам гораздо милее другой юноша, положивший шляпу и желтые перчатки на стул, обитый зеленым плюшем. Правда, на наш вкус, он чересчур гордится своим вдохновенным замыслом; идея, конечно, неплохая, но основания для гордости несколько преувеличены.

Нетрудно заметить, что перчатки играют в нынешнем Салоне роль первостепенную; Прива и Буавен[216]вдохновили не одного мастера. Большой успех имеют также дыни. Во второй зале нам на глаза попался портрет дыни, расположенный чрезвычайно удачно: между печальным мирянином, который, судя по всему, думает: «Вы ведь знаете, что я их не ем», и разгневанным монахом, который, судя по всему, с ужасом бежит от этого сочного соблазна. Этот бенефис дыни, которым она обязана случаю, показался нам весьма примечательным. Превосходно также полотно, изображающее почтенного господина с двумя сыновьями: старший сын — вылитый портрет своего родителя, но вот относительно младшего мы вынуждены с прискорбием сообщить: не похож. — Вот толстая женщина в узкой рамке; она заполняет все полотно без остатка, хотя изображена в профиль, и всем своим видом, кажется, говорит: «Да, я такая; анфас я сюда не влезу, и не надейтесь». — Наконец, вот юная дева, обрывающая лепестки ромашки. Сюжет показался нам очень смелым; мы-то всегда ищем новые идеи, и потому нам кажется, что для изображения вещей, всем давно известных, потребно куда больше смелости, чем для изобретения вещей самых невероятных. В наши дни все без исключения претендуют на оригинальность. Кто сегодня дерзнет предпочесть простоту?